Том 2. Миргород

3) Вышеизображенный дворянин, которого уже самое имя и фамилия внушает всякое омерзение, питает в душе злостное намерение поджечь меня в собственном доме. Несомненные чему признаки из нижеследующего явствуют: во-1-х, оный злокачественный дворянин начал выходить часто из своих покоев, чего прежде никогда, по причине своей лености и гнусной тучности тела, не предпринимал; во-2-х, в людской его, примыкающей о самый забор, ограждающий мою собственную, полученную мною от покойного родителя моего, блаженной памяти Ивана Онисиева сына Перерепенка, землю, ежедневно и в необычайной продолжительности горит свет, что уже явное есть к тому доказательство, ибо до сего, по скаредной его скупости, всегда не только сальная свеча, но даже каганец был потушаем.

И потому прошу оного дворянина Ивана Никифорова сына Довгочхуна, яко повинного в зажигательстве, в оскорблении моего чина, имени и фамилии и в хищническом присвоении собственности, а паче всего в подлом и предосудительном присовокуплении к фамилии моей названия Гусака ко взысканию штрафа, удовлетворения проторей и убытков присудить, и самого, яко нарушителя, в кандалы забить и заковавши в городскую тюрьму препроводить, и по сему моему прошению решение немедленно и неукоснительно учинить. Писал и сочинял дворянин, Миргородский помещик Иван Иванов сын Перерепенко.“

По прочтении просьбы, судья приблизился к Ивану Ивановичу, взял его за пуговицу и начал говорить ему почти таким образом: „Что это вы делаете, Иван Иванович? Бога бойтесь! бросьте просьбу, пусть она пропадает! (сатана приснись ей!) Возьмитесь лучше с Иваном Никифоровичем за руки, да поцелуйтесь, да купите сантуринского, или никопольского, или хоть просто сделайте пуншику, да позовите меня! Разольем вместе и позабудем всё!“

„Нет, Демьян Демьянович! не такое дело“, сказал Иван Иванович с важностию, которая так всегда шла к нему. „Не такое дело, чтобы можно было решить полюбовною сделкою. Прощайте! прощайте и вы, господа!“ продолжал он с тою же важностию, оборотившись ко всем. „Надеюсь, что моя просьба возымеет надлежащее действие“, и ушел, оставив в изумлении всё присутствие.

Судья сидел, не говоря ни слова. Секретарь нюхал табак, канцелярские опрокинули разбитый черепок бутылки, употребляемый вместо чернильницы, и сам судья в рассеянности разводил пальцем по столу чернильную лужу.

„Что вы скажете на это, Дорофей Трофимович?“ сказал судья, после некоторого молчания обратившись к подсудку.

„Ничего не скажу“, отвечал подсудок.

„Экие дела делаются!“ продолжал судья. Не успел он этого сказать, как дверь затрещала и передняя половина Ивана Никифоровича высадилась в присутствие; остальная оставалась еще в передней. Появление Ивана Никифоровича, и еще в суд, так показалось необыкновенным, что судья вскрикнул; секретарь прервал свое чтение. Один канцелярист, в фризовом подобии полуфрака, взял в губы перо; другой проглотил муху. Даже отправлявший должность фельдъегеря и сторожа инвалид, который до того стоял у дверей, почесывая в своей грязной рубашке, с нашивкою на плече, даже этот инвалид разинул рот и наступил кому-то на ногу.

„Какими судьбами! что и как? Как здоровье ваше, Иван Никифорович?“

Но Иван Никифорович был ни жив, ни мертв, потому что завязнул в дверях и не мог сделать ни шагу вперед или назад. Напрасно судья кричал в переднюю, чтобы кто-нибудь из находившихся там выпер сзади Ивана Никифоровича в присутственную залу. В передней находилась одна только старуха-просительница, которая, несмотря на все усилия своих костистых рук, ничего не могла сделать. Тогда один из канцелярских, с толстыми губами, с широкими плечами, с толстым носом, глазами, глядевшими скоса и пьяна, с разодранными локтями, приближился к передней половине Ивана Никифоровича, сложил ему обе руки на-крест, как ребенку, и мигнул старому инвалиду, который уперся своим коленом в брюхо Ивана Никифоровича, и несмотря на жалобные стоны, вытиснут он был в переднюю. Тогда отодвинули задвижки и отворили вторую половинку дверей. Причем канцелярский и его помощник, инвалид, от дружных усилий дыханием уст своих распространили такой сильный запах, что комната присутствия превратилась было на время в питейный дом.

„Не зашибли ли вас, Иван Никифорович? Я скажу матушке, она пришлет вам настойки, которою потрите только поясницу и спину, и всё пройдет.“

Но Иван Никифорович повалился на стул и кроме продолжительных охов ничего не мог сказать. Наконец слабым, едва слышным от усталости голосом, произнес он: „не угодно ли?“ и вынувши из кармана рожок, прибавил: „возьмите, одолжайтесь!“

„Весьма рад, что вас вижу“, отвечал судья. „Но всё не могу представить себе, что заставило вас предпринять труд и одолжить нас такою приятною нечаянностию.“

„С просьбою…“ мог только произнесть Иван Никифорович.

„С просьбою? с какою?“

„С позвом…“ тут одышка произвела долгую паузу: „ох!., с позвом на мошенника… Ивана Иванова Перерепенка.“

„Господи! и вы туда! такие редкие друзья! Позов на такого добродетельного человека!..“

„Он сам сатана!“ произнес отрывисто Иван Никифорович.