Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Я взял ее руку, ничего не ответив. И самого молчания, показавшегося мне серьезным, было достаточно, чтобы снова изменить состояние моего ума; мягкость, которая была в голосе и в жесте ничего не знавшей Джулианны, тронула меня и вызвала нервное волнение, порождающее слезы и называющееся жалостью к самому себе. Я почувствовал острую потребность, чтобы меня пожалели. В это самое время внутренний голос шептал мне: «Воспользуйся этим состоянием души, но пока ничего не сообщай. Преувеличивая, ты свободно дойдешь до того, что заплачешь. Ты хорошо знаешь, какое удивительное впечатление производят на женщину слезы любимого человека. Джулианна будет этим очень расстроена; и будет казаться, что ты страшно мучаешься. Завтра, когда ты скажешь правду, воспоминание о твоих слезах подымет тебя в ее глазах. Она подумает: „Ах, вот почему он так плакал вчера. Бедный друг!“ И тебя не примут за отвратительного эгоиста; будет казаться, что ты боролся из всех твоих сил против какой-то роковой власти; будет казаться, что ты одержим неизлечимой болезнью и носишь в своей груди пораженное сердце. Итак, пользуйся случаем».

— У тебя что-то есть на душе? — спросила меня Джулианна голосом тихим, ласковым, полным доверия.

Я склонил голову; и, вероятно, я был тронут. Но приготовления к этим полезнымслезам рассеивало мое чувство, мешало моей непринужденности, и потому задерживало появление слез. «Если я не смогу заплакать? Если слезы не придут?» — думал я с смешным и ребяческим ужасом, как будто все зависело от этого маленького физического явления, вызвать которое у меня не хватало воли. Тем временем тот же голос нашептывал мне:

«Как жаль! Как жаль! Нельзя было бы найти более подходящего часа. В этой комнате плохо видно. Какой эффект — рыдания в темноте!»

— Туллио, ты мне не отвечаешь? — спросила Джулианна после короткого молчания, проводя рукой по волосам и по лбу, чтобы заставить меня поднять голову. — Мне ты все можешь сказать. Ты ведь знаешь.

Ах, действительно, с тех пор я не слыхал такой кротости в человеческом голосе. Даже моя мать не умела так говорить со мной. Глаза мои стали влажными, и я почувствовал между ресницами теплоту слезы. «Вот, вот момент, чтобы разрыдаться». Но то была лишь одна слеза; и я (унизительная истина, — и на такую мелочную мимику низводится выражение большинства человеческих волнений!) поднял голову, чтобы Джулианна могла заметить ее, и один момент я испытал безумный страх, потому что я боялся, что в темноте она не увидит слезы. Чтобы предупредить ее, я сильно и глубоко вздохнул, как будто сдерживая рыдание. И она приблизила лицо, чтобы лучше рассмотреть меня; так как я продолжал молчать, она повторила:

— Ты не отвечаешь?

Тогда она заметила и, чтобы удостовериться, она схватила мою голову и закинула ее почти грубым жестом.

— Ты плачешь?

Голос ее изменился.

Я вдруг освободился и встал, чтобы бежать, как человек, который не может справиться со своим горем.

— Прощай, прощай! Дай мне уйти, Джулианна. Прощай!

И я быстро вышел из комнаты. Очутившись один, я почувствовал отвращение к самому себе.

То был канун праздника, который давали в честь выздоравливающей. Несколько часов спустя, когда я явился к ней, чтобы присутствовать при ее обычном маленьком обеде, я застал ее в обществе матери. Увидя меня, мать воскликнула:

— Итак, Туллио, завтра праздник. — Я и Джулианна переглянулись, — оба мы были испуганы. Потом мы стали говорить о завтрашнем дне, о часе, когда она встанет, о всяких мелочах, но мы говорили рассеянно и с усилием. В душе я желал, чтобы мать не уходила.

Мне повезло, потому что мать вышла лишь один раз и то тотчас же вернулась. В этот промежуток Джулианна быстро спросила меня:

— Что с тобой? Ты не хочешь мне сказать?

— Ничего, ничего!

— Смотри, как ты портишь мне мой праздник.

— Нет, нет. Я тебе скажу… я тебе скажу… потом. Не думай теперь об этом. Прошу тебя.

— Будь добр!..

Мать вернулась с Мари и Натали. Но достаточно было оттенка, с которым она произнесла эти немногие слова, чтобы убедить меня, что она не подозревала истины. Может быть, она думала, что причиной моей грусти была тень неизгладимого и неискупимого прошлого? Она думала, что меня мучает совесть за причиненное ей зло и страх не заслужить ее прощения.

На следующее утро пришлось испытать глубокое потрясение (по ее желанию, я ждал в соседней комнате), когда я услышал, что она зовет меня своим звонким ГОЛОСОМ:

— Туллио, иди!

Я вошел и увидел ее на ногах, она казалась более высокой и стройной, более хрупкой. Одетая в широкий развевающийся хитон с длинными прямыми складками, она улыбалась, неуверенная, едва держась на ногах, с протянутыми руками, ища равновесия и поворачиваясь поочередно то к матери, то ко мне. Мать смотрела на нее с непередаваемым выражением нежности, готовая поддержать ее. Я тоже невольно протянул к ней руки.

— Нет, нет, — просила она. — Оставьте меня, оставьте. Я не упаду. Я хочу одна дойти до кресла.

Она медленно сделала шаг. На ее лице выразилась детская радость.

— Берегись, Джулианна!