Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Однажды, преодолев отвращение, найдя его не спеленатым, я ощупал его, осмотрел его с головы до ног, приложился ухом к его груди, чтобы выслушать сердце. Он подгибал свои маленькие ноги, потом с силой их выбрасывал; он шевелил руками, покрытыми ямочками и складками; он совал себе в рот пальцы, заканчивавшиеся маленькими ноготками, которые выступали маленьким, светлым полукругом. Складки тела образовывали браслет на кистях рук, около ступней, вокруг колен, под мышками, под животом.

Я часто подолгу смотрел на него во время его сна, думая и передумывая все одно; мне мерещился маленький мертвец, в пеленках, убранный венками из белых хризантем, лежащий в гробу между четырьмя зажженными свечами. Он спал очень спокойно. Он лежал на спине, сжимая в кулаке свой большой палец. По временам его влажные губы делали движение, точно сосали. Если невинность этого сна трогала меня, если это бессознательное движение губ вызывало во мне жалость, я говорил самому себе, чтобы утвердить мое решение: «Он должен умереть». И я представлял себе страдания, из-за него перенесенные, недавние страдания и те, что ждали меня в будущем, всю ту любовь, которую он отнимал от моих собственных детей и агонию Джулианны, все страдания и угрозы, кроющиеся в тяжелой туче, повисшей над нашими головами. Таким образом я разжигал свое преступное желание, я снова произносил приговор над спящим. В углу, в полутьме, сидела его стража, женщина из Монтегорго, молчаливая, неподвижная как идол; белки ее глаз и белые зубы блестели не меньше ее широких, золотых браслетов.

XLI

Однажды вечером (это было 14 декабря), возвращаясь с Федериком в Бадиолу, мы заметили идущего на дороге впереди нас Джиованни Скордио.

— Джиованни! — крикнул брат.

Старик остановился. Мы подошли.

— Добрый вечер, Джиованни. Что новенького?

Старик смущенно улыбался, точно мы застали его на каком-нибудь проступке.

— Я пришел… — бормотал он, — я пришел… для моего крестника.

У него был робкий вид. Казалось, что он просит о чем-то прощения.

— Ты хочешь взглянуть на него? — спросил Федерико вполголоса, точно делая ему по секрету предложение, поняв нежное и печальное чувство, руководившее сердцем этого покинутого детьми старца.

— Нет, нет… Я пришел только, чтобы спросить…

— Итак, значит, ты не хочешь его видеть!

— Нет… да… я, может быть, побеспокою, в этот час…

— Пойдем, — сказал Федерико, беря его за руку как ребенка. — Пойдем, посмотрим на него.

Мы вошли. Поднялись в комнату кормилицы.

Мать была там. Она улыбнулась ласково Джиованни. Она сделала ему знак, чтобы он не шумел.

— Он спит, — сказала она. Затем, повернувшись ко мне, прибавила с беспокойством: — Сегодня, к вечеру, он кашлял немного.

Это известие смутило меня; и смущение мое выказалось так ясно, что мать, чтобы успокоить меня, прибавила:

— Но знаешь, немножко. Едва, едва, это пустяки.

Федерико и старики подошли к колыбели и при свете лампады смотрели на спящего. Старик склонился над ним. И вокруг ничто не было такой белизны, как его волосы.

— Поцелуй его, — шепнул ему Федерико.

Он выпрямился и растерянно посмотрел на меня и на мать; потом он провел рукой по рту и по подбородку с плохо выбритой бородой.

Он сказал вполголоса брату, с которым всегда чувствовал себя свободнее.

— Если я поцелую его, я уколю его. Он, наверное, проснется.

Брат, видя, как бедный старик мучается желанием поцеловать его, ободрил его жестом. Тогда его большая, седая голова, потихонечку, потихонечку, осторожно наклонилась над колыбелью…

XLII

Когда мать и я остались одни в комнате перед колыбелью, где Раймондо спал с полученным в лоб поцелуем, она сказала мне с участием:

— Бедный старик! Он приходит сюда почти каждый вечер, но потихоньку. Мне сказал об этом Пьетро, видевший, как он бродил вокруг дома.

В день крестин он просил указать ему снаружи окно этой комнаты, вероятно, чтобы приходить и смотреть на него… Бедный старик, как мне жаль его!

Я прислушивался к дыханию Раймондо. Оно не казалось мне изменившимся. Сон его был спокоен.

Я сказал:

— Итак, значит, он сегодня кашлял.

— Да, Туллио, немножко. Но ты не волнуйся.

— Он, может быть, простудился… Трудно себе представить это.

— При таких предосторожностях! — Мысль озарила меня точно молния.

Неожиданная внутренняя дрожь охватила меня. Присутствие матери стало для меня вдруг невыносимым. Я смутился, я потерял самообладание, я боялся, что выдам себя. Мысль во мне работала так ясно и определенно, что я испытывал страх: «Что-нибудь должно отразиться на моем лице». То был напрасный страх, но я не мог владеть собой. Я сделал шаг вперед и наклонился над колыбелью.

Кое-что мать заметила, но истолковала это в мою пользу, потому что прибавила:

— Какой ты впечатлительный! Разве ты не слышишь, как он ровно дышит? Разве ты не видишь, как он спокойно спит?

Но, когда она говорила это, в голосе ее слышалось беспокойство, и она не могла скрыть своей тревоги.

— Да, правда. Должно быть, ничего, — ответил я, овладевая собой. — Ты остаешься здесь?

— Да, до возвращения Анны.

— Я пойду посмотрю.