Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Стаи испуганных птиц взлетали при их приближении. Над головой открывались кое-где просветы неба, и среди зелени цвет его казался нежно-лиловым. Они углублялись в лес. Среди лабиринта тесно скученных стволов лошади не могли идти рядом, и Франческа проехала вперед. Утомленная скачкой, она ласково трепала рукой дымящуюся шею лошади. Густав молча ехал сзади. От кустов поднимался острый запах невидимых цветов, который волновал их и возбуждал желания. Они находились на круглой как чаша лужайке, полной лесного аромата, терпкого и крепкого как молодое вино.

— Густав, видите этот цветок?! — воскликнула Франческа. — Если вы подержите мой хлыст, я сорву его сама. — Она передала ему хлыст и наклонившись ловко перегнулась в седле. — Это неизбежно при всякой поездке вдвоем, как вымышленной, так и действительной. Постараемся же, чтобы это было красиво. — Она сорвала маленький красивый цветок с нежным запахом и со словами: «Понюхайте!» поднесла его к лицу Густава.

Это было искушение. Весь дрожа, он коснулся ее пальцев пылающими губами. Лицо ее дрогнуло, но, ничего не сказав, она пустила лошадь вперед.

— Постойте, Франческа. На одну минуту! — крикнул он ей вслед, посылая свою лошадь. И он погнался за ней среди густой чащи деревьев, и звонкий стук лошадиных копыт о сухие шишки раздавался по лесу. Франческа сильно ударилась одной рукой о ствол дерева. — Стойте, стойте, вы ушибетесь! — Она заехала в чащу, и лошадь стала. Высокие стволы сосен, стройные и прямые, поддерживали густую шапку зелени, и среди зеленых просветов всюду виднелись деревья, одни только деревья.

— Стой!

И побледневшие и смущенные они очутились лицом к лицу, лошади их фыркали, встряхивая удилами.

— Вы ушибли руку? Больно? — спросил он нежным прерывающимся голосом. Он подъехал ближе и, взяв осторожно руку Франчески, расстегнул рукав. Франческа смотрела, не сопротивляясь. Рукав амазонки был так узок. Между перчаткой и черным сукном амазонки показалась белая рука, испещренная жилками как висок ребенка. Густав сжал ее одной рукой, а другой старался поднять выше рукав. Лошадь трясла брошенными на шею поводами.

— Вот оно!.. — Около локтя виднелось красное, уже начинающее синеть пятно, ярко выделяющееся на нежной, бархатистой, покрытой пушком коже. Густав хотел поцеловать синяк. Но Франческа быстрым красивым движением нагнулась, и губы их встретились. Они поехали обратно прежней дорогой. Закат заливал лес огнем, и последние лучи его таяли среди колоннады лесных портиков. А дальше, на росистом лугу, стук копыт вспугнул серых и белых кроликов, которые бросились бежать, подняв хвосты, и скрылись в молодой траве.

V

Когда по возвращении они вошли в комнату донны Клары, их неприятно поразил специфический запах, обыкновенно носящийся в воздухе, которым дышат больные. В них было еще свежо острое ощущение лесного аромата и вечернего ветра на лугу. Донна Клара, закрыв глаза, лежала на спине в той беспокойной дремоте, в которую обыкновенно впадала к вечеру. Ее осунувшееся лицо было полно растерянности, как у людей в бессознательном состоянии. Белая повязка покрывала лоб, одеяло было натянуто до подбородка, и среди этой наводящей уныние белизны выделялось почти прозрачное лицо с заострившимся носом, длинное очертание тела терялось под складками покрывала.

Густав и Франческа стояли по обе стороны постели молча, не поднимая глаз. Это тело больной старухи разделяло их, удаляло друг от друга. Они чувствовали, что даже перед лицом этого страдания их охватывало нетерпеливое желание и досада на скучную отсрочку. Какая-то сила толкала их теперь друг к другу. В глубине души голос сыновней привязанности шептал Густаву, что нетерпение это жестоко, и, думая избавиться от него, он внутренне обращался сам к себе с упреками и увещеваниями. Так поступают люди, захваченные преступным чувством перед лицом совести. Он говорил себе: «Ведь эта больная женщина — моя мать! Где же теперь прежняя нежность к ней? Неужели, бросив ее на несколько часов, так трудно теперь побыть с ней хоть недолго. Ведь это дурно и бессердечно». Но все это говорилось без убеждения, точно заученная благородная роль, только для того, чтобы обмануть обвиняющий голос. Непобедимые воспоминания недавнего вечера, полного любви, поглощали его.

Наконец донна Клара медленно, с трудом открыла глаза. Она ничего не говорила, а на вопросы отвечала только слабым движением век и быстро исчезающей улыбкой.

Присутствие Густава и Франчески не успокаивало ее, наоборот, из глубины души ее поднималась грусть при мысли, что они могли бросить ее на такое долгое время. Утром она слышала смех Франчески на крыльце, голос Густава, потом постепенно затихающий топот лошадей — а она осталась одна. Немного погодя вбежала Ева.

— Послушай, Евочка. Открой пожалуйста окно.

Девочка с важным видом сиделки принялась за дело, но, как она ни старалась встать на цыпочки, ей не удавалось открыть его.

— Позови Сусанну. Ты не умеешь.

— О, бабушка, что ты говоришь?