Я ушел. Я пошел к Джулианне. Она ждала меня… Все было приготовлено к ее ужину, в котором обыкновенно и я принимал участие, чтобы маленький столик больной не казался чересчур скучным и чтобы мой пример, мои просьбы заставляли ее есть. В поступках, в словах я был возбужден, неровен, почти весел. Я был во власти какого-то особенного возбуждения, у меня было ясное сознание, я мог наблюдать за собой, но я не мог сдержать себя. Я выпил, против моего обыкновения, два или три стакана бургонского вина, прописанного Джулианне. Я хотел, чтобы и она выпила несколько глотков.
— Ты чувствуешь себя лучше? Неправда ли?
— Да, да.
— Если ты будешь послушна, я обещаю тебе, что ты встанешь к Рождеству. Остается еще десять дней. В десять дней, если захочешь, можно совсем окрепнуть. Сделай еще глоток, Джулианна.
Она смотрела на меня немного с удивлением, немного с любопытством, делая усилие, чтобы быть внимательной.
Она, вероятно, уже утомилась: веки ее начинали смыкаться. Она омочила губы в стакане, который я протягивал ей.
— Скажи мне, — продолжал я, — где бы ты хотела провести время своего выздоровления?
Она слабо улыбнулась.
— На Ривьере? Хочешь я напишу Августу Аричи, чтоб он нашел нам виллу? Если бы вилла Джиноза была свободна! Помнишь?
Она улыбнулась еще слабее.
— Ты устала? Тебя, может быть, утомляет мой голос…
Я увидел, что она теряла чувство. Я поддержал, я вынул подушки, мешавшие ей лечь, я тихонько опустил ее голову, я помог ей обычными средствами. Через некоторое время, казалось, она пришла в себя. Она пробормотала точно во сне:
— Да, да, уедем…
Страшное беспокойство не оставляло меня. Порой я испытывал какое-то удовольствие, точно приступ смутной радости. Порой это было острое нетерпение, невыносимое беспокойство. Порой это была потребность видеть кого-нибудь, говорить, быть откровенным. Или, наоборот, желание одиночества, потребность убежать в какое-нибудь верное место, где я мог бы остаться наедине с самим собой, чтобы разобраться в мыслях, чтобы рассмотреть и изучить все подробности подготовляемого события, чтобы подготовиться самому. Эти разные, противоречивые движения души и еще другие, бесчисленные, неопределимые, необъяснимые, быстро чередовались в моем уме с поразительной ускоренностью моей внутренней жизни.
Мысль, мелькнувшая во мне, этот луч зловещего света, казалось, осветил вдруг состояние совести, существовавшее до этого, но погруженное в мрак, пробудил глубокий слой моей памяти. Я чувствовал, что
Выйдя из комнаты Джулианны, я бродил некоторое время в нерешительности. Я никого не встретил. Я направился к комнате кормилицы. Я прислушался; я услышал тихий голос матери и удалился.
Она, стало быть, не выходила оттуда? У ребенка снова был приступ кашля. Я знал этот бронхиальный катар, который бывает у новорожденных, эту ужасную болезнь с обманчивыми признаками. Я вспомнил опасность, угрожавшую Мари на третьем месяце ее жизни, все симптомы ее тогдашней болезни. В начале Мари чихала и слабо кашляла; у нее была сильная склонность ко сну. «Кто знает! — думал я. — Если я подожду, если я не дам себя увлечь, может быть
— Ну, как здоровье Раймондо? — спросил я, не скрывая своего волнения.
— Хорошо; он спокоен; он больше не кашлял; дыхание ровное, температура нормальная; посмотри, он теперь берет грудь.
Мать, в самом деле, казалась успокоенной.