Том 2. Отважные мореплаватели. Свет погас. История Бадалии Херодсфут

Он понимал теперь, что эти воспоминания будут для него высшим мучением до тех пор, пока в одно прекрасное воскресенье рыжеволосая девушка не объявила, что она намерена написать этюд головы Дика, и что он должен быть добр посидеть тихо и смирно, и затем, немного погодя, добавила — и смотреть на Мэзи. И он позировал ей, потому что неудобно было отказать, и в продолжение целого получаса он припоминал всех людей в своем прошлом, душу которых он раскрывал и обнажал в целях усовершенствования своего искусства. Он вспомнил Бина, особенно отчетливо этого несчастного Бина, который тоже когда-то был художником и постоянно говорил о своем унижении. Простейший, одноцветный грубый набросок головы передавал, однако, подавленное желание, немое обожание, гнетущее ожидание и, главное, безнадежное порабощение этого человека с оттенком едкой насмешки.

— Я куплю у вас этот эскиз, — поспешно заявил Дик, — за ту цену, какую вы сами назначите.

— Моя цена слишком высока, но я полагаю, что вы будете столь же благодарны мне, если я…

И еще не высохший эскиз полетел из рук девушки прямо в огонь камина мастерской. Когда она достала его оттуда, этюд был окончательно испорчен и измазан.

— О, как жаль! — сказала Мэзи. — Я и не видела его. Был он похож?

— Благодарю вас, — пробормотал Дик вполголоса, обращаясь к рыжеволосой девушке, и быстро вышел из мастерской.

— Как этот человек ненавидит меня! — воскликнула она. — И как он любит вас, Мэзи!

— Какие глупости! Я знаю, что Дик очень расположен ко мне, но у него на первом плане его работа точно так же, как у меня моя.

— Да, он очень расположен к вам и, вероятно, знает, что в импрессионизме все же есть нечто такое… Мэзи, да неужели вы не видите?

— Не вижу? Чего я не вижу?

— Ничего; только я знаю, что если бы нашелся человек, который бы смотрел на меня так, как этот смотрит на вас, то я… я, право, не знаю, что бы я сделала. Но он ненавидит меня. О, как он меня ненавидит!

Но она была не совсем права. Ненависть к ней Дика несколько смягчилась чувством благодарности, а затем он совершенно забыл о рыжеволосой девушке, а на душе у него осталось только мучительное чувство стыда, которое он уносил с собой, когда шел в тумане через парк к своему дому.

— На днях произойдет взрыв! — злобно проговорил он. — Но Мэзи ни в чем не виновата; она права, безусловно права, насколько она понимает, и я не могу порицать ее. Эта история тянется вот уже почти три месяца. Три месяца! А мне стоило десяти годов скитаний и страданий приобрести простейшие, первоначальные понятия о своем деле. Да, это так, но тогда, по крайней мере, меня не истязали так, как меня истязают теперь каждое воскресенье. О, моя возлюбленная маленькая крошка, если мне когда-нибудь удастся сломить тебя, то кому-то очень плохо придется от этого! Нет, этого не будет. Я бы остался и тогда таким же большим безумцем по отношению к ней, какой я теперь. А эту рыжеволосую девушку я отравлю в день моей свадьбы. Она зловредна. А теперь я поделюсь всеми моими настоящими горестями и невзгодами с Торпом.

Торпенгоу был вынужден не раз за это последнее время читать нотации Дику по поводу греха легкомыслия, а Дик слушал его, не возражая ни слова. В течение нескольких недель между первыми двумя-тремя воскресеньями своего искуса Дик бешено приналег на работу, решив доказать Мэзи всю силу своего мастерства. А затем он научил Мэзи не обращать ни малейшего внимания ни на чью работу, кроме ее собственной, и Мэзи последовала его наставлениям, пожалуй, даже слишком строго. Она принимала его советы и пользовалась его указаниями, но нисколько не интересовалась его картинами.

— Твои работы слишком отдают табаком и кровью, — сказала она ему однажды. — Неужели ты не можешь написать ничего другого, кроме солдат?

«Я мог бы написать твой портрет, который поразил бы и удивил тебя», — подумал про себя Дик. Это было незадолго до того, как рыжеволосая девушка подвела его под гильотину. Но он только сказал:

— Я очень сожалею, что мой жанр тебе не нравится.

И в этот вечер он надрывал душу Торпенгоу, проклиная на все лады искусство. А затем, незаметно и в значительной мере даже вопреки своей воле, он как-то перестал интересоваться своей работой. Ради Мэзи и для умиротворения своего собственного чувства самоуважения, которое, как ему казалось, он утрачивал каждое воскресенье, он не хотел сознательно выпускать на рынок плохую работу, неудовлетворительные вещи, но так как Мэзи не нравились даже лучшие его вещи, то всего лучше было вовсе не писать, а только ждать и отмечать этапы от воскресенья до воскресенья.

Торпенгоу был возмущен и огорчен, видя, что неделя проходит за неделей в полном бездействии, и однажды в воскресенье вечером напал на Дика, когда тот был совершенно измучен и изнурен после трех часов непрерывных усилий подавить свою страсть в присутствии Мэзи. Произошел разговор, после которого Торпенгоу удалился, чтобы посоветоваться с Нильгаи, который зашел к нему, чтобы поболтать о континентальной политике.