Том 2. Петербург

— «Вы вот слушаете, Николай Аполлонович, мою болтовню: а между тем и тут: во всех этих моих разговорах, например в утверждении моей личности, опять-таки примешалось недомогание, Я вот вам говорю, спорю с вами — не с вами я спорю, а с собою, лишь с собою. Собеседник ведь для меня ничто равно не значит: я умею говорить со стенами, с тумбами, с совершенными идиотами. Я чужие мысли не слушаю: то есть слышу я только то, что касается меня, моего. Я борюсь, Николай Аполлонович: одиночество на меня нападает: я часами, днями, неделями сижу у себя на чердаке и курю. Тогда мне начинает казаться, что все не то. Знаете ли вы это состояние?»

— «Не могу ясно представить. Слышал, что это бывает от сердца. Вот при виде пространства, когда нет кругом ничего… Это понятнее мне».

— «Ну, а я — нет: так вот, сидишь себе и говоришь, почему я — я: и кажется, что не я… И знаете, столик это стоит себе передо мною. И черт его знает, что он такое; и столик — не столик. И вот говоришь себе: черт знает что со мной сделала жизнь. И хочется, чтобы я — стало я… А тут м ы… Я вообще презираю все слова на „е р ы“, в самом звуке „ы“ сидит какая-то татарщина, монгольство, что ли, восток. Вы послушайте: ы. Ни один культурный язык „ы“ не знает: что-то тупое, циничное, склизкое».

Тут незнакомец с черными усиками вспомнил лицо одной его раздражавшей особы; и оно напомнило ему букву «еры».

Николай Аполлонович, как нарочно, вступил с Александром Ивановичем в разговор.

— «Вы вот все о величии личности: а скажите, разве над вами контроля нет; сами-то вы не связаны?»

— «Вы, Николай Аполлонович, о некой особе?»

— «Я ни о ком ровно: я так…»

— «Да — вы правы: некая особа появилась вскоре после моего бегства из льдов: появилась она в Гельсингфорсе».

— «Это, что же особа-то — инстанция вашей партии?»

— «Высшая: это вот вокруг нее-то и совершается бег событий: может быть, крупнейших событий: вы особу — то знаете?»

— «Нет, не знаю».

— «А я знаю».

— «Ну вот видите: давеча вы сказали, что будто вы и не в партии вовсе, а в вас — партия; как же это выходит: стало быть, сами-то вы в некой особе».

— «Ах, да она видит центр свой во мне».

— «А бремена?»

Незнакомец вздрогнул.

— «Да, да, да: тысячу раз да; некая особа возлагает на меня тягчайшие бремена; бремена меня заключают все в тот же все холод: в холод Якутской губернии».

— «Стало быть», — сострил Николай Аполлонович, — «физическая равнина не столь удаленной губернии превратилась-таки в метафизическую равнину души».

— «Да, душа моя, точно мировое пространство; и оттуда, из мирового пространства, я на все и смотрю».

— «Послушайте, а у вас там…»

— «Мировое пространство», — перебил его Александр Иванович, — «порой меня докучает, отчаянно докучает. Знаете, что я называю пространством?»

И не дожидаясь ответа, Александр Иванович прибавил:

— «Я называю тем пространством мое обиталище на Васильевском Острове: четыре перпендикулярных стены, оклеенных обоями темновато-желтого цвета; когда я засяду в этих стенах, то ко мне никто не приходит: приходит домовой дворник, Матвей Моржов; да еще в пределы те попадает особа».

— «Как же вы попали туда?»

— «Да — особа …»

— «Опять особа?»

— «Все она же: здесь-то и обернулась она, так сказать, стражем моего сырого порога; захоти она, и в целях безопасности я могу неделями там безвыходно просидеть; ведь появление мое на улицах всегда представляет опасность».

— «Вот откуда бросаете вы на русскую жизнь тень — тень Неуловимого».

— «Да, из четырех желтых стенок».

— «Да послушайте: где же ваша свобода, откуда она», — потешался Николай Аполлонович, словно мстя за давишние слова, — «ваша свобода разве что от двенадцати подряд выкуренных папирос. Слушайте, ведь особа-то вас уловила. Сколько вы платите за помещение?»

— «Двенадцать рублей; нет, позвольте — с полтиною».

— «Здесь-то вы предаетесь созерцанию мировых пространств?»

— «Да, здесь: и здесь все не то — предметы не предметы: здесь-то я пришел к убеждению, что окно — не окно; окно — вырез в необъятность».

— «Вероятно, здесь пришли вы к мысли о том, что верхи движения ведают то, что низам недоступно, ибо верх», — продолжал свои издевательства Николай Аполлонович, — «что есть верх?»

Но Александр Иванович ответил спокойно:

— «Верх движения — мировая, бездонная пустота».

— «Для чего же все прочее?»

Александр Иванович одушевился.

— «Да во имя болезни…»

— «Как болезни?»