Том 2. Петербург

— «А вы не боитесь? Может быть избиение…»

— «Нет, возьмите, возьмите — голубушка».

— «Что-ж: пожалуй, пойдемте. Только вы будете одеваться; и прочее там: пудриться… Так уж вы поскорее…»

— «Ах, сейчас: в один миг!..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Господи, поскорее, поскорее… Корсет, Маврушка!.. Черное шерстяное платье — то самое: и ботинки — те, которые. Ах да нет: с высокими каблуками». И шуршали, падая, юбки: полетел на постель через стол розовый кимоно…Маврушка путалась: Маврушка опрокинула стул…

— «Нет, не так, а потуже: еще потуже… У вас не руки — обрубки… Где подвязки — а, а? Сколько раз я вам говорила?» И закракал костью корсет; а дрожащие руки все никак не могли уложить на затылке ночи черные кос…

Софья Петровна Лихутина с костяною шпилькой в зубах закосила глазами: закосила глазами она на письмо; на письме же четко была сделана надпись: Николаю Аполлоновичу Аблеухову.

Что она «его» завтра встретит на балу у Цукатовых, будет с ним говорить, передаст вот письмо, — это было и страшно, и больно: роковое тут что-то — нет не думать, не думать!

Непокорная черная прядь соскочила с затылка.

Да, письмо. На письме же четко стояло: Николаю Аполлоновичу Аблеухову. Странно только вот что: этот почерк был почерк Липпанченко… Что за вздор!

Вот она уже в шерстяном черном платье с застежкою на спине пропорхнула из спальни:

— «Ну, идемте, идемте же… Кстати, это письмо… От кого?..»

— «?»

— «Ну, не надо, не надо: готова я».

Для чего так спешила на митинг? Чтоб дорогой выведывать, спрашивать, добиваться?

А что спрашивать?

У подъезда столкнулись они с хохлом-малороссом Липпанченко:

— «Вот так так: вы куда?»

Софья Петровна с досадою замахала и плюшевой ручкой и муфточкой:

— «Я на митинг, на митинг».

Но хитрый хохол не унялся:

— «Прекрасно: и я с вами».

Варвара Евграфовна вспыхнула, остановилась: и уставилась в упор на хохла.

— «Я вас, кажется, знаю: вы снимаете номер… у Манпонши».

Тут бесстыдный хитрый хохол пришел в сильнейшее замешательство: запыхтел вдруг, запятился, приподнял свою шапку, отстал.

— «Кто, скажите, этот неприятный субъект?»

— «Липпанченко».

— «Ну и вовсе неправда: не Липпанченко, а грек из Одессы: Маврокордато; он бывает в номере у меня за стеной: не советую вам его принимать».

Но Софья Петровна не слушала. Маврокордато, Липпанченко — все равно… Письмо, вот, письмо…

Благороден, строен, бледен!..

Они проходили по Мойке.

Слева от них трепетали листочками сада последнее золото и последний багрец; и, приблизившись ближе, можно было бы видеть синичку; а из сада покорно тянулась на камни шелестящая нить, чтобы виться и гнаться у ног прохожего пешехода и шушукать, сплетая из листьев желто-красные россыпи слов.

— «Уууу-ууу-ууу…» — так звучало в пространстве.

— «Вы слышите?»

— «Что такое?»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Ууу-ууу».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Ничего я не слышу…»

А тот звук раздавался негромко в городах, лесах и полях, в пригородных пространствах Москвы, Петербурга, Саратова. Слышал ли ты октябрёвскую эту песню тысяча девятьсот пятого года? Этой песни ранее не было; этой песни не будет…

— «Это, верно, фабричный гудок: где-нибудь на фабриках забастовка».

Но фабричный гудок не гудел, ветра не было; и безмолвствовал пес.

Под ногами их справа голубел мойский канал, а за ним над водою возникла красноватая линия набережных камней и венчалась железным, решетчатым кружевом: то же светлое трехэтажное здание александровской эпохи подпиралось пятью каменными колоннами; и мрачнел меж колоннами вход; над вторым этажом проходила та же все полоса орнаментной лепки: круг за кругом — все лепные круги.

Меж каналом и зданием на своих лошадях пролетела шинель, утаив в свой бобер замерзающий кончик надменного носа; и качался ярко-желтый околыш, да розовая подушка шапочки кучерской колыхнулась чуть-чуть. Поравнявшись с Лихутиной, высоко над плешью взлетел ярко-желтый околыш Ее Величества кирасира: это был барон Оммау-Оммергау.

Впереди, где канал загибался, поднимались красные стены церкви, убегая в высокую башенку и в зеленый шпиц; а левее над домовым, каменным выступом, в стеклянеющей бирюзе ослепительный купол Исакия поднимался так строго.

Вот и набережная: глубина, зеленоватая синь. Там далеко, далеко, будто дальше, чем следует, опустились, принизились острова: и принизились здания; вот замоет, хлынет на них глубина, зеленоватая синь. И над этою зеленоватою синью немилосердный закат и туда и сюда посылал свой багрово-светлый удар: и багрился Троицкий Мост; и Дворец тоже багрился.