Том 2. Петербург

Софья Петровна Лихутина стояла на выгибе мостика и мечтательно поглядела — в глубину, в заплескавший паром каналец; Софья Петровна Лихутина останавливалась в этом месте и прежде; останавливалась когда-то и с ним; и вздыхала о Лизе, рассуждала серьезно об ужасах «Пиковой Дамы», — о божественных, очаровательных, дивных созвучиях одной оперы, и потом напевала вполголоса, дирижируя пальчиком:

— «Татам: там, там!.. Тататам: там, там!»

Вот опять она здесь стояла; губки раскрылись, и маленький пальчик поднялся:

— «Татам: там, там!.. Тататам: там, там!»

Но она услышала звук бежавших шагов, поглядела — и даже не вскрикнула: вдруг просунулось как-то растерянно из-за края дворцового бока красное домино, пометалось туда и сюда, будто в поисках, и, увидев на выгибе мостика женскую тень, бросилось ей навстречу; и в порывистом беге оно спотыкалось о камни, протянувши вперед свою маску с узкою прорезью глаз; а под маской струя ледяного невского сквозняка заиграла густым веером кружев, разумеется черных же; и пока маска бежала по направлению к мостику, Софья Петровна Лихутина, не имея времени даже сообразить, что красное домино — домино шутовское, что какой-то безвкусный проказник (и мы знаем какой) захотел над ней просто-напросто подшутить, что под бархатной маской и черною кружевною бородой просто пряталось человеческое лицо; вот оно на нее теперь уставилось зорко в продолговатые прорези. Софья Петровна подумала (у нее ведь был такой крошечный лобик), что какая-то в мире сем образовалась пробоина, и оттуда, из пробоины, отнюдь не из этого мира, сам шут бросился на нее: кто такой этот шут, вероятно, она не сумела б ответить.

Но когда кружевная черная борода, спотыкаясь, взлетела на мостик, то в порыве невского сквозняка вверх взлетели с шуршанием атласные шутовские лопасти и, краснея, упали они туда за перила — в темноцветную ночь; обнаружились слишком знакомые светло-зеленые панталонные штрипки, и ужасный шут стал шутом просто жалким; в ту минуту калоша скользнула на каменной выпуклости: жалкий шут грохнулся со всего размаху о камень; а над ним теперь раздался безудержно вовсе даже не смех: просто хохот.

— «Лягушонок, урод — красный шут!..»

Быстрая женская ножка гневно так шута награждала пинками.

Какие-то вдоль канала теперь побежали бородатые люди; и раздался издали полицейский свисток; шут вскочил; шут бросился к лихачу, и издали было видно, как в пролетке бессильно барахталось что-то красное, на лету стараясь на плечи надеть николаевскую шинель. Софья Петровна заплакала и побежала от этого проклятого места.

Скоро, вдогонку за лихачом, из-за Зимней Канавки с лаем выбежал курносый бульдог: замелькали в воздухе его короткие ножки, а за ними, за короткими ножками, на резиновых шинах, вдогонку, развалясь, уже мчались два агента охранного отделения.

Тени

Говорила тень тени:

— «Вы, милейший мой, упустили одно немаловажное обстоятельство, о котором узнал я при помощи своих собственных средств».

— «Какое?»

— «Вы ни звука про красное домино».

— «А вы уже знаете?»

— «Я не только знаю: я выследил до самой квартиры!»

— «Ну, и красное домино?»

— «Николай Аполлонович».

— «Гм! Да-да: но еще инцидент не созрел».

— «Не отвертывайтесь: просто вы упустили из виду».

— «Да-да: упустили… А еще упрекали меня фальшивомонетчиком, упрекали полтинником — помните? Я же молчал, что у вас фальшивые волосы».

— «Не фальшивые — крашеные…»

— «Это все равно».

— «Как ваш насморк?»

— «Благодарствуйте: лучше».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Не упустил я».

— «Доказательства?»

— «И с чего это вы: я за ними в карман не полезу».

— «Доказательства?!»

— «Вы и так мне поверите».

— «Доказательства!!!»

Но в ответ раздался сардонический смех.

— «Доказательства? Доказательств вам надо? Доказательства — „Петербургский дневник происшествий“. Вы читали „Дневник“ за последние дни?»

— «Признаюсь: не читал».

— «Но ведь ваша обязанность знать то, о чем говорит Петербург. Если бы вы заглянули в „Дневник“, вы бы поняли, что известия о домино опередили его появление у Зимней Канавки».

— «Гм-гм».

— «Видите, видите, видите: а вы говорите. Вы спросите меня, кто все это в „Дневнике“ написал».

— «Ну, кто же?»

— «Нейнтельпфайн, мой сотрудник».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Признаюсь, этого фортеля я не ожидал».

— «А еще кидаетесь на меня, осыпаете колкостями: я же сто раз говорил, что я — идейный сотрудник, что предприятие это поставлено, как часовой механизм. Еще вы — в блаженном неведении, как уж мой Нейнтельпфайн производит сенсацию».

— «Гм-гм-гм: говорите громче — не слышу».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Вы, надеюсь, дадите приказ, чтобы ваши агенты Николая Аполлоновича оставили в совершенном покое, иначе: иначе — за дальнейший успех ручаться не могу».

— «Я признаться, об этом последнем инциденте сообщил уж в газеты».

— «Бог мой, да ведь надо быть совершеннейшим…»

— «Что?»

— «Совершеннейшим… идеалистом: как всегда, вмешались и нынешний раз в мою компетенцию… Дай-то Бог, чтобы по крайней мере отец не узнал!»