Том 2. Повести и рассказы. Мемуары

Голос его был авторитетен: во-первых, второгодник, во-вторых — первый силач в роте; наконец, у него растут уже усы и борода, и он бреется — скоблит подбородок перочинным ножом. Все часы уроков и вечерних занятий Карачьянц только и посвящал тому, что точил на бруске свой перочинный нож, стараясь довести его до остроты бритвы и ежеминутно пробуя лезвие на волосатой руке. Тицнером о Карачьянце была сделана такая запись: «Карачьянц брился в классе разведенным мылом с перочинным ножом и со словами вот оброс-то, свинство».

— Всё, кунаки, на себя принимаю! — и, сверкнув глазами, Карачьянц звонко шлепнул ладонью по парте. — И брызгалку, и пол!

— Пол я натер, за это я и отвечу! — заартачился Дорошкевич.

Высокий, с бледным лицом и злыми глазами барон Таубе

презрительно пожал плечами:

— Что за великодушие? Кто тебя просит?

— Помолчи, дюша! — свирепо крикнул Карачьянц (когда он волновался, акцент очень проскальзывал). — Лучше молчи, говорю тэбэ! Нэ великодушэй. Нэ могу больше! Сыл моих нэту!

— Так ведь вышибут тебя…

— Всё равно! В Тыфлис поеду… — В глазах Карачьянца сверкнуло подлинное отчаяние. — Сыл моих нэту! Точу, точу ножик, третий нэдэль точу ножик — нэ могу бриться! Нэ рэжет мой волос. Нэ бэрет!

Все молчали. Положение Карачьянца действительно казалось одноклассникам трагическим… Дочка старшего корпусного врача, знаменитого Касторки, гимназисточка Мурочка, любовь Карачьянца еще с прошлой зимы, после обеда, во время кадетской прогулки, ежедневно появлялась на плацу. На мостках, окаймлявших плац, она ждала появления избранника своего четырнадцатилетнего сердечка, а избранник в это время рычал от ярости и бешенства в умывалке третьей роты, скобля перочинным ножом свой подбородок, колючий от черной щетины. И четвероклассник Альбокринов уже подкатывался на плацу к Мурочке. Вся рота знала драму Карачьянца и сочувствовала ему.

— Семь бед — один отвечай! — и Карачьянц еще раз громыхнул по парте. — Нэ могу тэрпеть! В Тыфлыс поеду!

— Зыбин! — караульный метнулся от двери. Через мгновение все были на своих местах. Ни звука, ни шороха. Глаза — в книги.

IV

— Так кто же эти двое, что заставляют своего воспитателя краснеть за отделение перед офицерами других рот? — вопросил Зыбин, стоя на кафедре в позе проповедника-обличителя. — Мало того, что они шкодливы, как кошки, они еще и трусливы, как зайцы. Они прячутся за спины отделения, их низкая трусость доходит до того, что они, спасая свои шкуры, готовы, чтобы из-за них пострадали и те, кто ничем и никак не причастны к их недостойным поступкам…

Зыбин говорил долго и довольно нудно — оратором он не был. И всё же слова его метко били в цель. Вид у кадет был подавленный, лица явно расстроенные…

И, впадая в искусственную патетику, воспитатель так закончил свою речь:

— Эти двое — паршивые овцы, которые должны быть вышвырнуты из стада. И вы не должны укрывать их, ложно понимая великие принципы товарищества… Да, долой их, назовите их, если у них самих не хватит мужества вот сейчас же, сию минуту встать и сказать: да, это мы! И пусть знают, что сознание и чистосердечное раскаяние могут послужить им к уменьшению наказания… Ну?

Зыбин умолк, несколько стыдясь всего, что он наговорил. Ни дыхания. Мертвая тишина в классе. И вот — шумный вздох с Камчатки.

— Это я, каспадин капитан!..

Зыбин не поверил глазам: Карачьянц, бестолковый, малоуспешный, но всегда такой солидный и благонравный?.. Карачьянц, который давно перерос детские шалости?

— Ты? Ну как тебе не стыдно? Посмотри на себя: ведь борода растет!

Легкое движение в классе. Карачьянц, с мукой в голосе:

— Я… брызгался.

Зыбин, классу:

— А кто пол натер мылом?

Карачьянц:

— Салом. Я.

— Врешь! По глазам вижу — врешь.

— Зачем по глазам вижу? Нэт! В моих глазах только один груст.

— Я тебе дам груст. Зачем чужую вину на себя принимаешь? Ведь тебя исключат!

— Всё равно. Нэ могу больше!

В заднем ряду парт, стукнув откидной дощечкой, медленно поднимался барон Таубе. Встал, вытянулся. Тотчас же с нервной поспешностью вскочил и вытянулся его однопартник Дорошкевич, бледный как стена.

Голубые глаза Таубе смотрели дерзко.

— Пол натер салом я, господин капитан.

— Ты?.. Я так и знал. — Ничего Зыбин не знал, просто так это у него вырвалось. — Барон… сын командира полка… как полотер, натирает пол мылом!.. Стыд!

Полотеры, господин капитан, натирают полы воском.

— Молчать!.. Срам, позор укрываться за спиной другого!..

Таубе глядел дерзко. В серых глазах его был вызов. Он даже

пожал плечами.

— Ни я, ни Дорошкевич… Мы и не думали укрываться… Так вышло.

— Почему «так вышло»?

— Спросите у Карачьянца…

— Карачьянц!

— Нэ могу больше!

И Зыбин растерялся. В отделении происходило нечто, чего он не мог понять, уяснить себе. История с немцем втягивалась в какой-то сложный, запутанный узел. «Будь проклят этот Тицнер!» — подумал воспитатель, соображая, как ему поступить. А тут еще жалкий, тонкий, такой совсем щенячий визг забившегося в истерике Лассунского.

V