Том 2. Повести и рассказы. Мемуары

— Мадам! — привстав, расшаркался Мальчишка. — Да разве ж я… Принцесса!.. Вы меня не так по шиш.

Но женщина уже истерически визжала.

— Гнусь паршивая, да как ты меня смеешь дрянью называть! Ты!.. Да ты…

Зала угрюмо и грозно загудела.

Какие-то мужчины, оборванные и страшные, пробираясь меж столиков, уже приближались к месту скандала. Заметались половые. Мальчишка струсил и жался к стене.

Вдруг встал Джек-Потрошитель.

Его тяжелая нижняя челюсть отвисла, обнажив волчьи желтые зубы. Вот она прыгнула вверх, выбросив резкое, как приказание, которого нельзя не послушаться:

— Цыц!..

И лохматые оборванцы, наседавшие на стол газетчиков, разом подались назад. В этом страшном, побагровевшем лице они увидали свои лица, но в ярости, на которую они не способны.

А в углу в это время человек в рыжем пальто и приплюснутой кепке вдруг опустил руку в карман, вздрогнул, вскочил и опять сел.

Потом не спеша и спокойно поднялся и вышел в буфет, а затем нырнул на улицу.

Мальчишка, уже успокоившийся и снова веселый, разлил коньяк по чашкам и смотрел на часы.

— Увидите, господа, ровно в двенадцать по моим ударит пушка. Минута в минуту идут. Уже без двух!

Зала гудела, было дымно и пахло тяжелой пищей с луком.

— Без одной!.. Без минуты, милстдарь!..

— Без десяти секунд!..

«Ух!» — едва слышно ухнула пушка в Кремле.

Газетчики встали, чокаясь. Зала заголосила, завизжала, запела.

Но, заглушая этот адский концерт, вдруг из буфетной крикнули:

— Ребята, фараоны!.. Сыщики!..

Почти треть гостей, опрокидывая столики, бросалась ко второму выходу.

Но городовые и человек в рыжем пальто уже ворвались в залу.

Сшибая визжащих женщин, они неслись к тому столику, гае сидели газетчики.

Джек-Потрошитель метнулся к окну, в его руке мелькнула квасная бутылка.

Визг и рев драки.

Затем довольное кряхтение городовых, связывающих барахтающегося на полу человека.

Мужчина в рыжем пальто, пряча в карман револьвер и преодолевая одышку, довольно и торжествующе объяснял ничего не понимавшим журналистам:

— Как гаркнул он «Цыц!», так я его и узнал. Ведь это ж Гершка-Студент из Одессы. Три убийства на нем.

— Не ошибаетесь ли вы! — бледный, с трясущейся нижней челюстью, говорил ночной редактор. — Три месяца он у нас работал, правда, приняли без рекомендации. Самуил Абрамович, да чего же вы-то молчите?

Человек, лежащий на полу, дрогнул разбитой в кровь губой и хрипло ответил:

— Правда, будь он проклят! Засыпался опять!..

И попросил коньяку.

— Замечательная ночь! — захлебывался на улице Мальчишка, теребя своего старшего товарища за рукав пальто. — Удивительная ночь! У меня складывается стихотворение, которое я назову «Двенадцать часов». Уже есть первая строчка:

Сыщики, воры и проститутки

И убийца с челюстью…

— С челюстью… С какой челюстью?.. Размер не выходит. Стойте, вы куда?

— Домой. Ну вас к черту!.

И они разошлись.

Москва гудела плавным гулом большой ночи, которому особенную мягкость придавал падающий снег.

У НИКИТСКИХ ВОРОТ [23]

I

В этот день Москва была мокрой от изморози, от мелкого холодного дождя, то прекращавшегося, то вновь начинавшего падать из свинцовых туч, нависших над самыми крышами. К вечеру пошел мокрый снег. Рано смерилось и зажелтели первые огни. Наступил вечер 25 октября 1917 года.

Несмотря на мерзкую погоду, по широким тротуарам Тверской густо валила толпа, среди которой преобладали военные и женщины. Не обращая внимания на холод и снег, солдаты лузгали семечки, сплевывая шелуху куда попало. Женщины хохотали, бранились, торговались. Люди посолиднее, степенные москвичи и москвички, жались к стенам, торопясь нырнуть в нужные ворота, в свой переулок. Но и под арками ворот были те же солдаты и девки. Здесь, укрывшись от ветра и снега, установив стеариновые свечки на ящики, группы солдат и мастеровых играли в очко, матерясь, изрыгая проклятия, иногда хватаясь за оружие.

На площади перед домом генерал-губернатора, занятом теперь советом рабочих и солдатских депутатов, на бронзовом коне скакал бронзовый Скобелев. Его высоко поднятая, обнаженная сабля была уже невидима — рука генерала тонула в клубящихся снежных хлопьях. А напротив генерала всеми своими ярко освещенными окнами сек мглу снежного вечера дом совдепа. Ни одна из оконных штор не была спущена, и за стеклами видно было множество движущихся людей. У подъезда стояли часовые; снег ложился на их папахи и плечи. Часовые проверяли пропуска у входящих. Густо, басисто ревя сиреной, к подъезду подошла броневая машина и остановилась перед ним.

В этот глухой вечер прибывший из Минска пассажирский поезд привез в Москву молодого офицера, поручика Мухина Николая Николаевича. Поручик прибыл в отпуск, может быть, бессрочный, потому что в той части, где он служил, офицерам уже нечего было делать: большевики сумели разложить полк, чье знамя в былом видело еще твердыни Измаила.