Том 2. Повести и рассказы. Мемуары

Ее, почти замерзающую, месяца полтора назад подобрал в юроде и ночью доставил в нашу лачугу сердобольный Коля И она, продолжая заниматься тем же, чем занималась и до этого осталась жить у нас. Тоня не была женщиной из низов — когда— то она была чем-то, настолько чем-то, что еще теперь могла поговорить о театре и о музыке; она, как и мы, сшибленные революцией с каких-то не совсем последних ступенек социальной лестницы, опустилась до своего настоящего положения совсем недавно, как и нас лишь недавно обстоятельства заставили заниматься рыболовным браконьерством.

Тоня нам не была в обузу; наоборот, она много давала в нашу маленькую коммуну и к тому же относилась к нам с чисто сестриной заботливостью, и стирая на нас, и чиня наше тряпье. Всё то хорошее, что еще оставалось в наших душах, раздавленных социальным сдвигом, всё это проявлялось у нас лишь в границах нашего треугольника. Ко всему же остальному, лежавшему за его пределами, мы относились по-волчьи. В этот вечер Тоня была дома и поджидала нашего возвращения.

— Чудесно! — повторил я, смакуя. — Рюмка водки под навагу с мороза… слеза прошибает от умиления!

И в этот самый миг мы, увлеченные ловлей, вдруг услыхали за своей спиной неважнецкий голосишко, озябший тенорок, однако с нотками властности:

— А у вас, граждане, имеются удостоверения на право ловли?

Мы обернулись: за нами стоял усатенький.

— Имеются! — бодро солгали мы.

— Предъявите!

Я сунул руку за пазуху, пошарил там и с огорченным видом ответил:

— К сожалению, дома забыл. Такая, понимаете, жалость!

— Паспорт!

— Тоже дома остался.

— А у вас? — обратился усатенький к Поясницыну.

Тот, занятый вытягиванием из проруби очередной наваги, ответил небрежно:

— Тоже дома. Завтра принесем и на этом же месте покажем.

— И паспорта нет?

— Нет, конечно. Сами посудите, на кой ляд нам надо было брать сюда паспорта?

Мы оба полагали, что на этом инцидент будет исчерпан, что усатенький финагент откатится от нас к чертовой матери. И, чтобы ускорить его отбытие в этом направлении, мы, сделав вид, что не обращаем на представителя власти никакого внимания, снова попытались заняться рыбной ловлей.

Не тут-то было! Несчастный не только не отстал, не только не ушел но, топая ножками, начал кричать, что арестует нас, и в конце концов решительно потребовал, чтобы мы со снастями и наловленной рыбой следовали за ним. А уж над бухтой назрели синие сумерки город вдали засветился огнями, засияли звезды на небе. И мы трое были совершенно одни в радиусе по крайней мере версты. И еще бездыханнее, еще завороженнее была тишина вокруг.

И хотя мы отмалчивались от наскоков усатенького, еще надеясь, что он образумится и уйдет, но в наших сердцах уже закипала обида, горечь, приправленная страхом и ненавистью к человеку, собирающемуся лишить нас даже столь трудно достающейся нам пищи. Ведь мы, сшибленные революцией с устойчивых социальных нарезок, и так уж едва держались в жизни, а тут еще нас тащат в милицию, из которой мы попадем в ГПУ, а оттуда люди с пометкой на паспортах «Белый комсостав» так просто не возвращаются.

И в моей душе в тот миг преобладал страх и отчаяние, сердце же вспыльчивого Коли Поясницына заполнила ненависть к усатенькому и ко всем тем, кого он в данный миг представлял перед нами, топая на нас на голубом льду.

И еще сдерживаясь, но уже внушительно Коля сказал:

— Катись, дорогуша, колбасой! Видишь, нищие люди пропитание себе добывают. Зачем мешаешь? Лучше уйди от греха!

И Коля, повернувшийся к усатенькому, снова показал ему спину и взялся за снасть. И именно после этих слов Поясницына усатенький, выбежав перед нами, вытянул из кармана пистолетик и навел его на Поясницына.

В следующий миг пистолетик этот уже летел на лед и на лету даже негромко выстрелил, выбитый из рук финагента могучей десницей Поясницына…

Затем…

Меня всегда пугает, когда на моих глазах в человеке пробуждается зверь. Сам за собой я не помню случаев, чтобы злоба к кому-либо перешла бы у меня в ярость, затемнила бы мое сознание до состояния аффекта. Натура рефлексивная, я не способен на подобное.

И я растерялся, я испугался до сердцебиения, когда услышал тонкий и жалобный вскрик усатенького и увидел, как он беспомощно забился в могучих руках моего друга. А Поясницын уже душил его…

В один из мигов этой короткой борьбы моя память, как фотографический аппарат с точнейшим объективом, и засняла навсегда до сего дня не отстающее от меня страшное лицо.