Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

— Я очень извиняюсь, товарищи. Я не могу сейчас гладко, как по писаному, я устал и робею, все спуталось как-то, но это ничего, главную суть скажу по-своему, — овладевал собой Галкин, и голос его становился уверенней и крепче. — Мы просим товарища председателя и судей, мы умоляем не верить некоторым ораторам, я не буду намекать на личности, а только скажу, товарищи, что толстая ораторша, она всем известна как самая скверная гражданка, которая торгует самогоном, поэтому веры ее словам нет! Это она все врет, взводя такое, прямо скажу, подлое обвинение на Петра Терентьича. А почему она может защищать пострадавшего Терентия Гусакова? Ответ, товарищи, ясен — он ее бывший сожитель от живой жены, которую он преступно истязал, как последнюю клячу, или хуже в десять раз, пороча новый деревенский быт в глазах культуры. Вот разгадка истины и опроверженье подлых слов. И обратите, товарищи, внимание, как деревня разлагается по всем слоям. Пьянство, разбой, поножовщина, непростительный разврат и сифилис… Мужья калечат жен, отцы — детей. А кругом такая тьма, как в непроходимых брынских лесах. И это наша Россия, новая Россия, за которую, за благо которой пролито столько человеческой крови и всяких легло жертв!.. Может быть, старики принюхались, им ничего, по нраву, а нас от такой России, откровенно скажу, тошнит. Наше молодое… Наша молодая душа, товарищи, такую Россию не желает. К черту ее! Даешь новую Россию!! Даешь новую жизнь!! К черту пьянство, к черту самогон, к черту увечье женского…

— Стоп-стоп-стоп! — И священник, деревянно волоча отсиженную ногу, двинулся к оратору.

— Извиняюсь, батюшка… — пал на землю голос Галкина и опять взвился. — А Петр Терентьич всем известен. Он, товарищи, не покладая рук работал с нами, другой раз больной и расстроенный неприятностями с отцом. И много хорошего мы от него узнали, просветились, так сказать, и желаем просвещаться впредь. Да не одних нас! Расспросите настоящих крестьян — всякие разъяснения от него шли, всякая помощь. Да, таких людей, товарищи, не судить надо, а дорожить ими. Отстранять таких людей — это все равно что вешки в чистом поле зимою выдергивать. От таких людей жизнь крепнет. И ежели вы, товарищ председатель и товарищи судьи, — Галкин повернулся к суду возбужденным лицом, и все комсомольцы повернулись. — Если вы, товарищи, не найдете полную возможность окончательно оправдать его — судите лучше нас, судите меня! — Галкин сильно ударил себя в грудь, лицо его скривилось, заморгало, голос сорвался.

— Судите нас, судите меня, ссылайте, сажайте в острог!! — вне себя кричал Галкин, тряся головой и вскидывая руки.

Весь народ до одного замер, открыл рот и выпучил глаза. Паникадило вспыхнуло костром.

Юношу подхватили заведующий совхозом и девушка с вишневыми глазами. Он шел над землей, по воздуху, и всхлипывал, его грудь распирало чувство острого блаженства и умиротворения.

Колькó слезно заревел, по-детски пуская пузыри.

Его тоже душило какое-то непонятное, большое и радостное чувство.

Галкин жадно глотал на улице рыхлый пахучий снег, прерывисто дышал и улыбался:

— По моему, должны оправдать…

— Оправдают, оправдают, — сказал, дрожа, завсовхозом.

А там, за красным столом, предоставили слово подсудимому. Он начал тихо, без жестов, попросту:

— Да, я выстрелил в отца, но я спас жизнь матери. Товарищ доктор, защищая меня на суде, объяснял, что я был в то время невменяем, — напрасно — я выстрелил в отца сознательно. Мне больше сказать нечего. Снисхожденья не прошу.

Суд совещался в сторожке. Пользуясь перерывом, батюшка пилил церковного старосту, рыжебородого косого мужика:

— Гляди, все свечи сжег!.. Вот и отвечай…

— Вы же, батюшка, сами приказали…

Поп понюхал табаку и крикнул, взмахнув клетчатым платком:

— А кто же их знал, этих товарищей!.. Вместо суда митинг завели. В воскресенье придется храм святить…

Суд совещался недолго.

Петр Терентьич Гусаков был оправдан. Он выслушал приговор спокойно, потом уткнулся в горячую ладонь и несколько мгновений был как в столбняке.

Первым бросился поздравлять его фельдшер.

— Честь имею… от всей души! Какое же могло быть сомнение…

И гнилозубое, одутловатое лицо его кисло-сладко улыбалось.

Любовь Даниловна взяла Петра под руку, что-то быстро говоря ему своим бодрым голосом. Афросиньи не было: она почувствовала себя плохо и ушла. Груня стояла далеко от всех в темном углу, упершись затылком в стену, и тихо плакала, сама не понимая — от горя иль от радости.

— Пойдем, пойдем… Распустила рюмы-то!.. Оправда-али… — звал ее Михайло-муж.

Гасили огни, батюшка обматывал шею шарфом, крестный Петра, встряхивая скобкой полуседых волос, гулко говорил:

— Спасибо, товарищ председатель. И вам, судьи-мужики, спасибо. Вышло правильно. Спасибо от всех крестьян.

В куполе сгущалась тьма, сквозь голубоватый сумрак едва поблескивала позолота царских врат, на улице тоже темнело.