Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

И другой рог месяц выставил. Скрипнула калитка. Смолкло все. Вторая, третья посеребренная струна протянулись между гор, и голубоватый лунный свет рассыпался в долине.

III

— Господи, ты крепок и силен, а я, иерей твой, слаб… Сокрушу выю и чресла грешника, сказал ты… Укрепи и десницу мою, господи, да покараю нечестивца… Дам ему трепку подобающую и брошу к ногам твоим…

Серая фигура растянулась в полумраке на полу. От печки к образкам тканая полоска — половик. Одно окно завешено черной рясой, другое — каемчатой браной скатертью. Свет лампадки, колышется хвостатый огонек. Лик Николы грозен, брови хмуры. «Ария богоотступника заушил еси», — будто шепчут его уста. Возле печки — кот. Щурится кот на огонек лампадки, вот подошел беззвучно к ногам распростертого, трется о подошву сапога, мурлычет.

— Никола-святитель, укрепи!.. Дай мне в руки меч карающий.

— Батюшка! — отворилась дверь, и раздался нежный молодой голос. — Ужинать-то будешь, что ли?

Вынимать щи-то? А то прокиснут!

— Вынимай, чадо, вынимай. Милостив буди мне, грешному, угодниче святый…

Всколыхнулся огонек лукаво, шевельнул святитель Николай мечом, кот прочь от батькиной ноги — в лоб сапогом попало.

IV

Сидит Ерема у костра, считает звезды:

— Сорок девять, сорок десять, семьдесят… Тьфу ты, язви тя! Опять сбился.

Не перечесть Ереме звезд, да и зачем? Горазд Ерема печеную картошку есть. Лапой в костер мырк:

— Ох, язви тя! До чего горячая, потому што…

С ладони на ладонь ну покидывать, да в рот: хрустнула поджаристая корочка, белый рассыпчатый комок слюной смочился смачно, два раза Ерема чавкнул и сглотнул.

— Скусно… А ну ощо!

Черненькая собачонка Дунька в Еремин рот умильно смотрит, так и этак головой крутит, пустила две вожжи слюней.

— Дунька, фють! — кричит Ерема. — Аз-буки-глаголь-добро-есть! — и кидает ей картошку.

Хам-ам на лету — не жевавши, проглотила.

Ереме любо, ухмыляется:

— Аз-буки-веди-глаголь-добро-есть! — да камушек немудрый шварк!

Хам-ам! — чакнула зубами Дунька, обсобачила Ерему обозленным взглядом и, обиженная, отошла, прихрамывая, прочь.

Ерема хохочет, заливается.

— Дунька, Дунька! А к колдуну пойдешь со мной, к каму, к Чалбаку? Нá картошку, нá!

Скучно. Что бы такое Ереме сделать?

Тьма кругом, непроглядный мрак. Похрапывают кони, а то вдруг шарахнутся: топы-топы-топ! — не волк ли? Пережевывают жвачку коровы; еще жмется к костру, прядет ушами лупоглазое овечье стадо.

Пять ворот у Еремы в поле, а волки лютые, глазастые, надо караулить.

— Дунька, усь-узы!

Два ста да еще полета коров одних, а овцам счету нет. Но хозяева ведут счет отлично: недавно Ерему лупцевали — а за что про что? — будто бы двух ярок волк задавил.

— Язви! — вспоминает Ерема, морщится. — Как они меня… Ррраз!

Пять ворот у Еремы в поле. Поди-ка усмотри!

Костер потрескивает, клубится — ветерок взыграл — и все встрепетало, вздрыгало во тьме: маленький вздернутый Еремин носик заплясал на круглом бронзовом лице, мохнатая шапка то сползет на оттопыренные уши, то привстанет, и тень от Еремы скачет как шальная.

Чу! Бубен трижды вдарил и замолк.

— Дунька, усь-узы!

Спать пора, а жутко. Кам… А что такое кам? Тьфу!

Ерема его знает. Кам Чалбак очень даже смирный, очень занятно в бубен бьет, волхвует.

— Вот ужо братаны водки принесут, пойду к нему… Занятно!

Где-то вдали огонек мигнул и погас, мигнул и вновь погас — ветром задувает.

«За рекой за Анчибалом, потому што…» — думает Ерема.

Слипаются глаза, носом клюнул. Спать нельзя. Вскочил Ерема и во все горло крикнул:

— Ксы! Куда лезешь?! Ослепла?!

Но никого возле не было. Та же тьма. Только огонек вдали снова вспыхнул и окреп.

Ерема сорвал с головы воронье гнездо — шапку, помахал ею, чтоб прогнать подальше сон, и запел гнусаво:

За рекой огонь горит,
Старик бороду палит…
Тарили-потарили,
По башке ударили… Эх ты, но-о!..

V

Гремит-грохочет бурливый Анчибал, прямо с гор мчится, от скалы к скале, бьет в камни, седые лохмы чешет. Нет ему уему ни зимой, ни летом, шумит-шумит на весь Алтай.

Белым теменем в небо гора воткнулась. Вершина в ледяной извечной шапке. Пониже — луга с мохнатыми белыми цветами, еще пониже — лес густой, поляны, угревный склон. Страшный обрыв. И не видать, что под обрывом. Ползи к стремнине, ляг крепче грудью, загляни: белые косы рассыпает, точит камни, пенится река. Разве горный козел-яман учует ее грохот, а человечьему уху не поймать — так высока скала. Над обрывом площадка небольшая, на площадке берестяная юрта-аланчик.

У самого обрыва развалился крещеный Павел, кам Чал ба к, он курит трубку. Веселый костер горит. Взыграл-взметнулся ветер. Чалбакова жена, молодая Казанчи, долго с костром возилась: вспыхнет, да потухнет, да опять. Казанчи сосновых веток притащила — окреп костер, сонливому пастуху Ереме миг да миг.

— Песню орет мальчишка, шапкой машет…

— Откуда знаешь?

— Я все знаю… Сюда придет… Чую, — как во сне, сказал Чалбак, не выпуская изо рта трубки.