Том 2. Произведения 1896-1900

Действительно, вид у Боброва был ужасный. Кровь запеклась черными сгустками на его бледном лице, выпачканном во многих местах угольною пылью. Мокрая одежда висела клочьями на рукавах и на коленях; волосы падали беспрядочными прядями на лоб.

— Да говорите же, Андрей Ильич, ради бога, что с вами случилось? — повторил Гольдберг, наскоро вытирая руки и подходя к Боброву.

— Ах, это все пустяки… — простонал Бобров. — Ради бога, доктор, дайте морфия… Скорее морфия, или я сойду с ума!.. Я невыразимо страдаю!..

Гольдберг взял Андрея Ильича за руку, поспешно увел в другую комнату и, плотно прикрыв дверь, сказал:

— Послушайте, я догадываюсь, что вас терзает… Поверьте, мне вас глубоко жаль, и я готов помочь вам… Но… голубушка моя, — в голосе доктора послышались слезы, — милый мой Андрей Ильич… не можете ли вы перетерпеть как-нибудь? Вы только вспомните, скольких нам трудов стоило побороть эту поганую привычку! Беда, если я вам теперь сделаю инъекцию… вы уже больше никогда… понимаете, никогда не отстанете…

Бобров повалился на широкий клеенчатый диван лицом вниз и пробормотал сквозь стиснутые зубы, весь дрожа от озноба:

— Все равно… мне все равно, доктор… Я не могу больше выносить.

Доктор вздохнул, пожал плечами и вынул из аптечного шкафа футляр с правацовским шприцем. Через пять минут Бобров уже лежал на клеенчатом диване в глубоком сне. Сладкая улыбка играла на его бледном, исхудавшем за ночь лице. Доктор осторожно обмывал его голову.

1896

* * *

Судя по переписке с редактором «Русского богатства» Н. К. Михайловским, Куприн предполагал закончить повесть описанием рабочего бунта и взрыва паровых котлов, который должен был осуществить Бобров. По настоянию Михайловского Куприн изъял эти острые места. А. Богданович в своей статье о Куприне писал, что в конце повести чувствуется несамостоятельность автора. «Из десяти небольших рассказов, составляющих сборник, — писал Богданович о сборнике рассказов Куприна, — трудно сказать, который лучше. Исключение составляет самый большой из них — «Молох»…

Несмотря на отдельные превосходные места, например, описание общей картины завода, в рассказе, скорее повести, чувствуется какая-то связанность, словно художник работает под чуждым влиянием» («Мир божий», 1903, № 4, А.Б., «Критические заметки», отдел второй, стр. 7).

После напечатания повести в журнале Куприн продолжал работать над нею. Готовя текст для сборника «Рассказы» (1903, изд. «Знание»), он усилил в девятой главе резкую характеристику Квашнина, введя абзац, в котором Квашнин говорит Шелковникову, что рабочим можно обещать все что угодно и обещаниями потушить любую «бурную народную сцену». Снял слова Боброва, с которыми он обращается сначала к котлам, затем к воображаемому Квашнину: «Ага. Вот мы посмотрим сейчас, вот посмотрим, рыжее, прожорливое чудовище!.. Побольше огня, немного холодной воды, и вместо ненасытного чрева — тысячи осколков… А! Ты ехал сегодня в своей колеснице, а вокруг теснились твои жалкие рабы… А! Ты любишь почет. К тебе подходят не иначе, как ползком… Тебе стоит только шевельнуть пальцем, и матери приносят на твой грязный престол своих невинных дочерей… Молох, Молох!.. Но вот сейчас мы посмотрим!» («Русское богатство», 1896, № 12, с. 167). По-видимому, писатель удалил этот отрывок потому, что он был связан с прежними планами окончания повести (взрыв котлов). Изъяв этот кусок, Куприн вставил небольшой отрывок с описанием бунта, отсутствующий в тексте «Русского богатства», от слов: «Красное зарево пожара» и до слов«…сжатой на узком пространстве человеческой массы».

В первой редакции отсутствовали заключающие седьмую главу слова доктора Гольдберга: «Подождите, доиграются они!..»

В восьмой главе в тексте «Русского богатства» был небольшой отрывок, посвященный матери Боброва: «Ласка и нежность с детства обходили Боброва. Отца он не помнил. Мать его была суровая и раздражительная женщина, почти помешанная на странствующих монашенках. Пять лет тому назад ею совершенно овладело религиозное помешательство (вообще в ее роду сумасшествие было явлением наследственным)…»

Чары

— Неужели вам до сих пор не наскучило приставать ко мне с одним и тем же вопросом?.. А еще называете себя моим верным другом… Разве верные друзья бывают так нескромны, чтобы спрашивать у женщины, кого она в своей жизни любила? Что вы говорите? Ревность? Ай, ай, ай! Как не стыдно! Разве вы не помните нашего уговора, что после первого намека с вашей стороны на нежные чувства я отзываю послов и объявляю между нами войну?