Том 2. Произведения 1909-1926

Внучек только махал досадливо и важно рукой:

— Одчепись!

Перед сном он молился за них обоих, за бабку и деда. Но в хате жила еще под печью рябая жаба, и иногда она выползала и шлепала животом по полу. Не то, чтобы он ее боялся, но была она ему очень противна, и, молясь на сон грядущий, в углу, перед иконой, на коленях, он бормотал:

— Помилуй, господи, дiдусю и бабусю… а жабу не треба!

Бабка пугалась.

— Шо це ты, неслух!.. Хиба ж от так можно?

А он оправдывался глухим шепотом:

— А на шо вона кому здалась, та жаба?

Это неторопливо, в полутемном углу, когда батько за столом возле каганца чинил свои чоботы, а мать большой деревянной гребенкой чесала волосы его старшей сестре, невесте Стешке.

Пятилетним мальчишкой он «продавал» Стешку ее жениху. Он стоял на столе, а жених, парень чужой, из Вербок, покупал и давал деньги. Около стола столпились девки, — это были приставлены к нему такие будто бы няньки, чтобы он не продешевил сестру: он пытливо глядел на них, когда принимал деньги.

В первый раз дал жених деньги, — посмотрел он на них, и девки потянулись смотреть, и ахнули, и головами закачали:

— О-от то ж жених! Скупый який!..

— Мало! — сказал он, насупясь. — Не треба!..

Вынул еще из кишени пачку бумажек жених и передал ему.

Поглядел он на девок, — опять те головами закивали:

— От скупый який!.. Як бондарь Опалько.

Был такой в Засулье старик-бондарь Опалько.

— Не треба! — рявкнул он обиженно. — Не дам Стешки!

И только в третий раз, когда еще добавил жених, девкам показалось, что довольно, и он сказал важно:

— Это грошi!

И принял деньги, а жених взял Стешку за руку и вывел из круга.

Но зачем же девки запели около него укоризненно и заунывно:

…Братец-татарин
Продав сестру задарма!..

Он заплакал и даже ногами затопал на столе:

— На тобi грошi — вiддай Стешку назад!

Но его успокоили пряником на меду, а потом до церкви (близко от них была церковь) он шел с иконой, и та икона была убрана новым рушником, и хорошо от нее пахло сухою рутой, и наряженная в шелка шла Стешка с женихом, и батько, и маты, и дружки, и весь народ.

Он, оборачиваясь назад, смотрел на наряженную Стешку и думал, что за такую, как она теперь, можно бы было взять много денег.

После венчанья — поезд. Лошади все в бубенцах и лентах, дружки — в лентах, и длиннейшая красная кумачная лента через весь поезд от лошади к лошади!..

Несколько дней тянулась свадьба, но самое памятное в ней был поезд.

В Ромны ездили и промчались по улицам с гиканьем, песнями, бубнами, гармоникой. В Вербки ездили к жениху… Думал он, что и конца не будет этой свадьбе, однако кончили на шестой день.

И тогда-то запала ему в память вереница бойких колес, грохочущих, догоняющих одно другое (свадьба была о Покрове, когда дороги особенно крепки и звонки)… И в шесть лет смастерил он из дощечек свою первую игрушку — гарбу: колеса он сделал из катушек.

Но потом колеса становились в его гарбах все больше… Эти колеса и гарбы не давали ему покоя. Главное было — вырезать из доски колеса столовым ножом, каким резали хлеб, так, чтобы они катились… Когда на одну свою гарбу выменял он старую садовую пилку у ребят на селе, — дело пошло гораздо лучше. Потом как-то дома в сарае нашел он ржавую стамеску с отбитым углом. Тогда появились у него почти что настоящие колеса со спицами и ступицей… И однажды, в восемь лет, незабываемую испытал он радость.

Был у него крестным оборотистый мужик Трохим Значко, — торговал он в Засулье, потом открыл лавочку при въезде в Ромны.

Под Рождество, как полагалось, понес он своему крестному «вечерю», — узвар и кутью, а крестный, чтобы отдарить его, сунул ему в руку новенький складной ножик с двумя блестящими острыми лезвиями!

Не шел, а прямо летел он к себе в Засулье эти три версты, крепко зажав ножик в кармане, и такую справную гарбу, с дробинами, как настоящую, сделал и тайком понес крестному.

— Эге-ге-ге! — сказал Трохим. — Из тебя, хлопче, як я бачу, гарный каретник выйдет!

И Трохим оказался вещим: из его крестника действительно вышел хороший каретник, так как, поговоривши с кумом, батько отдал его в Ромны в каретную мастерскую Безверхого.

— На шо тобi, хлопцу, таки рiсныцы?.. Виддай их мiнi!.. Даси? — завидовали городские дивчата его длинным ресницам и прижимались к нему теплыми плечами.

И он хорошо пел «Пропала надiя», «Вiют вiтры» и другие песни, и — в семнадцать лет ясно стало ему, что должна быть самостийна Украина и будет… как же иначе?