Том 2. Произведения 1909-1926

Колдаши у ребят были ветловые с белыми кружочками, вырезанными по коре… Этими колдашами били по льду, когда под ним прижукшего окуня или пескаря замечали, — оглушат, пробьют лед и вытащат рыбку голой рукой…

Но не в этом было для меня очарование: не в окуньках и пескариках, а в том, что тут, на льду этом, я в первый раз в жизни увидел радугу.

Дело простое: иногда колдаш не оглушал рыбы — она уплывала, но от удара лед трескался веером. Мальчишка кричал: «Орел!» — и убегал дальше; а я, увидев одного такого «орла», положительно обомлел от счастья… Я опустился на лед и старался захватить его своими ручонками… Какая это была красота!.. В каждой трещине, конечно, преломились солнечные лучи, и весь «орел» такими сиял красками несказанными!..

О-ча-ро-вание!..

Нянька пыталась было оттащить меня. Но куда же? куда же еще можно было из этой сказки?!.

Я пронзительно кричал, упирался, я вцепился красными пальчонками в трещинки льда, я болтал, лежа, ногами в маленьких валенках, от нее отбивался…

Понять меня она не могла. Она тащила меня безжалостно и тоже кричала: «Нет там никакой рыбки!.. Что ты там ловишь, глупый?.. Ты простудишься!»

Она так и не поняла, что я уж «простужен» на всю жизнь… что этого «орла» из радуг я так и буду потом ловить всю свою жизнь, отлично зная, что нет под ним никакой «рыбки»!..

Очень искренне сказалось это у Ефима Петровича.

Трудно, даже и задавшись исключительно этой целью, найти сорокалетнего человека с застенчивыми глазами, а у него как раз и были застенчивые, в очень молодых ресницах и веках, прозрачные глаза, такие, которым и хотел бы не верить — не можешь. И под стать глазам были у него губы, очень склонные по-детски широко удивляться.

— «Орла» вашего я не совсем понимаю, как и ваша нянька, — сказал я, — а волками и меня в детстве пугали… Я ведь тоже русский, а уж это что же за русское без волков?..

— Верно! — подхватил Ефим Петрович. — С последним волком исчезнет и весь наш руссизм…

— Однако вы их все-таки не видали, сознайтесь!

Но Ефим Петрович выставил вперед руку для защиты.

— Волков я увидел так же близко от себя, как лошадей, в ту же самую зиму, когда был по третьему году.

Я не знаю, зачем меня и старшего моего брата, теперь покойного — еще студентом умер от тифа, а тогда ему лет пять было, — отец взял в кибитку и куда он мог с нами ехать на паре лошадей цугом… А что на паре и цугом — это я отчетливо помню. И лошадей помню и помню, что башлычок, которым меня мать укутала, очень резал мне щеки, и все его отодвигал к ушам я…

Так и не спросил я потом, куда это мы ехали тогда, но в город за сорок верст мы не могли ехать — это было бы очень далеко от нас с братом, — может быть, в гости…

Но до чего же ясно помню я сидевшего на облучке Гришку, парня лет семнадцати!.. И вот же нянька Ариша не осталась у меня в памяти так полно, как этот Гришка… Кривошея, — да: вот так глядела, голова набок… башмаки рыжие… ноги толстые, без щиколоток. Но вот цвета глаз ее я не помню… А Гришкины серые глаза помню ясно, и над ними косицы желтые, и в желтой голице кнут. В нагольном тулупе, кушаком красным подпоясанный и без шапки почему-то стоит он на облучке…

Это верстах в четырех — в пяти от хутора на нас напали волки. Должно быть, те же самые, что Арапку съели. И вот около самого лица своего я увидел морду серую, зубы белые и красный язык волчий — и тут же грохот выстрела: это отец стрелял из берданки… Как ему удалось отбиться от стаи и куда мы приехали тогда: домой ли повернули, или добрались до села — это уж в памяти не осталось, но я помню, как потом какая-то черная, на монашенку похожая старушка выливала мне «испуг» из воска и что-то показывала моей матери, и обе говорили наперебой: «Вот как он вышел!.. Совсем, как живой».

Тут Ефим Петрович, все время очень помогавший своему рассказу руками, начал лепить из мягкого белого хлеба что-то напоминавшее ему, может быть, «испуг» из воска. Но не нашел еще я, что бы сказать ему кстати (я к тому же люблю больше наблюдать и слушать, чем говорить), как он продолжал, загораясь:

— Еще что я помню из того времени совершенно ясно — это пожар и грабителя… Горело не у нас на хуторе, а в селе, но недалеко от нас. Все окна у нас были красные, и мать металась по комнатам и вытаскивала подушки на снег… Помню, как мимо окон провели нашу пару лошадей из конюшни, чтобы не забыть их вывести потом, когда гореть начнем: ведь часто так, в суматохе, забывают… Отлично я помню, что сидел на стульчике своем — высокий такой, домодельный, обыкновенный детский стульчик — и пил чай вместе со всеми, когда полыхнуло в окна и ударили в колокол… Я слезть со стульчика сам не мог, а около меня на столе лежал пряник… Я, конечно, его не ел; я был очень испуган для этого. Но старший мой брат, тот самый пятилетний — его Колей звали, — взял у меня этот пряник и сказал: «Все равно сгорим!» — и начал есть.

И вот дальше про пожар этот я ничего не помню, а этот вот пряник, как его взял Коля и как сказал: «Все равно сгорим» — и начал есть, это я не забыл. Так, значит, это меня изумило!