Том 2. Проза и драматургия

Елена Владимировна принялась тихо смеяться, и сначала мне показалось, что этот смех — некое выражение сарказма, глубочайшего непонимания или безвыходности. Но это был просто смех, некое выражение радости. Она смеялась, ее трясло, она почти плакала и прижималась ко мне, пытаясь меня обнять, и я с завидной ловкостью пытался ей в этом помочь. Наверно, к этому разговору она готовилась с тревогой, но тревогу ее я чем-то рассеял, даже не знаю чем. Готов поверить, что просто какой-нибудь интонацией, промелькнувшей в разговоре.

— Господи, — наконец сказала она, — до чего же хорошо, до чего же это счастье — понимать другого человека!

Она взяла мою руку и стала целовать ее — там между перчаткой и вязаным рукавом пуховки было специальное для этого место.

— Лена, Леночка… — бормотал я в смущении, но руку убрать сил не было.

— Вот так, вот правильно, — говорила она, — называй меня попроще, по-крестьянски, Лена, Леночка, можно Ленусик, не исключено и Леля!

С кресла, которое двигалось за нами и откуда все прекрасно было видно — там ехал знакомый инструктор по кличке Муркет и какая-то с ним хорошенькая — нам крикнули:

— Паша, тут не бревны!

— Привет! — ответил я.

— Но только Елкой, пожалуйста, меня не называй.

— Почему? — спросил я, хоть и знал ответ. — Тебя так звали раньше?

— Звали, но это не важно. Просто в самом этом слове есть какая-то фальшь. И еще я хочу, чтобы ты знал — никакой жизни до тебя у меня не было. Это не отписка и не формула — не лезь в мое прошлое. Прошлое было, но жизни не было. Я просто никого не любила.

Она твердо и честно посмотрела мне в глаза. Я обернулся к заднему креслу.

— Муркет! — закричал я. — Можно еще?

— Давай! — крикнул Муркет. — Мы отвернемся!

Я обнял Лену и поцеловал. Мы целовались до тех пор, пока к нам не приблизилась станция канатной дороги и канатчики страшными голосами заорали, что нужно немедленно откинуть вверх страховочную штангу кресла.

Чегетская гора — что деревня. Вечером о наших поцелуях в кресле рассказывали все, кому не лень. А не лень было всем.

…В чем я мог поручиться совершенно точно, так это в том, что Лариса меня любила. Все, что происходило между нами, и быть не могло коварным притворством, игрой, фальшью. Правда, ее формула любви меня не очень устраивала, а в первый раз вообще повергла в смятение. Лариса мне сказала: «Я поставила на тебя. Ты должен быть уверен, что я тебе никогда не изменю, а уж если разлюблю, то скажу об этом сразу». Я много раз высмеивал ее за эту формулу, и со временем она лишилась ипподромного оттенка, однако при всем своем цинизме эта формула была правдива.

С мастерством немецкой домохозяйки Лариса педантично налаживала наш быт. Выяснив все, что я люблю, она немедленно полюбила это же. Каждое утро меня будили поцелуем. Завтрак был на столе. Из «морских дней», из всеобщей стирки она устраивала веселые праздники. Она встречала меня каждый раз в аэропортах, откуда бы я ни прилетал — из Варшавы или из Чебоксар. Всегда с цветами. Как-то раз мой самолет из Ташкента опоздал на шестнадцать часов, и эти шестнадцать часов она провела в душераздирающем отменой многих рейсов аэропорту Домодедово. И — никаких упреков. Всегда любовь, только любовь. Она была так расточительна, что я просто не знал, чем ей платить за это счастье.

Иногда — и это было всегда неожиданно и оттого не банально — она срывала меня на два-три дня, и мы мчались то на юг, то за грибами в Ярославль, то с байдаркой на Валдай.

Я думал — почему эта красивая, умная и совершенно неповторимая женщина любит меня? За что? Я не находил никаких особых супердостоинств в своей скромной персоне. Каждый раз я решал, что она меня любит по причине отсутствия причины любви. Любит оттого, что любит. Этому подтверждением были и та обстоятельность, с которой она принялась за создание семьи, и абсолютно невычисляемая импровизационность чувств и поступков. Она тайно прилетала в города, в которых я бывал в командировках, и разыгрывала меня по местному телефону. Она слала телеграммы в стихах. Она писала по два раза в день заказные письма. В том месте, где на конверте надлежало стоять обратному адресу, неизменно было написано ее рукой: «Все те же, все там же». Придерживая грудь, она бежала ко мне по бетонным мокрым плитам авиавокзала и сразу же между поцелуями выпаливала мне все «новости», валя в общую кучу домашние и рабочие дела, почту, болезни, премьеры, соседей, машину, продукты, жировки за свет, звонки моих немногочисленных друзей, сплетни, родственников. Я понимал, что эта фиеста счастья не может продолжаться вечно, что рано или поздно наш корабль начнет зарываться носом в быт, в деньги, в суету, в каждодневную мелочь, но уже будет набран мощный ход. Нет, я не ставил на Ларису. Я просто любил ее. Я был предан до конца ей, нашей любви. Но песня наша оборвалась на полуслове, будто певец увидел, что из зала ушел последний слушатель…