Том 2. Проза и драматургия

Логинов. В Короткевича стрелял человек, которому стало известно о ваших опытах. Весьма возможно, что стрелявший лично заинтересован в том, чтобы Короткевич молчал. А слух о том, что городская знаменитость, великий немой, может заговорить, мог попасть к преступнику самым разным путем. Персонал больницы рассказывал, артист, с которым вы работали…

Кондаков. А этого… ищут?

Логинов. Ищут, и очень активно. Доктор, вопрос к вам: как долго может продлиться процесс лечения?

Чуприкова. Сказать трудно. За двадцать с лишним лет никакого прогресса, а теперь…

Кондаков. Между прочим, и правда — в тупике.

Логинов. Ну, в общем, постарайтесь. Ваш Короткевич, видно, знает то, чего не знает никто. Вот в чем дело. Ну, успеха вам.

^{Логинов и Ситник ушли.}

Чуприкова. Рем Степанович, я не отказываюсь ни от чего, что вам говорила. Но думаю, что вам следует продолжать свою работу. Я возьму на себя его сестру, Воеводину: испрошу разрешения.

Кондаков. Это я понимаю. Нехорошо вышло со Львом Михайловичем.

Чуприкова. Нехорошо. Да и Лариса… Что за распущенность? Неужели нельзя было словами?

Кондаков. Я чертовски устал. Сколько времени, Лидия Николаевна?

Чуприкова. Половина восьмого. Домой идти уже поздно.

Кондаков. У меня мелькнула одна мыслишка… когда Ситник говорил. Минутку… Мы вошли. Он вертел в руках эту пулю, сказал, что немецкий «парабеллум». Потом заговорил об Иисусе Христе? Да?

Чуприкова. Вроде так. Я спросила его, зачем фашисты заводили патефон…

Кондаков. Да-да! Патефон! Патефон или работающий под окном грузовик. Патефон… что они заводили? Ну уж, конечно, не «Катюшу». Что-то свое. А может, и «Катюшу»… У Короткевича бы спросить.

Чуприкова. Дался вам этот патефон! Вообще во все это я не верю. Я вводила Короткевичу инсулин — полный курс! Все бесполезно…

Кондаков. Я читал в истории болезни.

Чуприкова. А я думаю вот что: если у нас ничего не получится — может быть, вы броситесь в ноги к академику Марковскому? Вряд ли он вам откажет.

Кондаков. В ноги? В ноги — можно, но он станет делать то же, что и я.

Чуприкова. Ну, время покажет. Пойду хоть на полчасика прилягу. Рем Степанович, ну что будем делать с польской мебелью?

Кондаков. Брать!

Чуприкова. Правда?

Кондаков. Правда.

^{Чуприкова ушла.}

* * *

Кондаков (к залу). В одном из байдарочных походов по реке Жиздра, протекающей в брянских лесах, мы наткнулись на удивительный след войны. Четверть века назад какой-то солдат повесил на березу винтовку. Четверть века она висела на этой березе. Сталь ствола съела ржавчина, ремень сгнил. Но ложе приклада приросло к березе, стало ее частью, и сквозь этот бывший приклад уже проросли, пробились к солнцу молодые веселые ветки. То, что было орудием войны, стало частью мира, природы. И я тогда подумал, что это и есть — я, мы, мое поколение, выросшее на старых, трудно затягивающихся ранах войны. Я даже сорвал майский крохотный листок с этой березовой ветки. Листок как листок. Но своими корнями он всасывал не только материнский сок березы, но и старый пот солдатского приклада, и запах гильз, и пороховую гарь. Война убила не только тех, кто пал на поле боя. Она была суровым рассветом нашего послевоенного поколения. Оставила нам в наследство раннее возмужание, жидкие школьные винегреты, безотцовщину, ордера на сандалии, драки в школьных дворах за штабелями дров. Война была моим врагом — личным врагом. Я испытывал чувство глубокого уважения к Ивану Адамовичу потому, что его болезнь приключилась не по его собственной распущенности или слабости, не оттого, что попался друг-пьяница или жена-злодейка, не оттого, что позволил отдать себя на растерзание безвольности или сексуальным комплексам. Нет, он был бойцом этой войны и получил свое ранение. Пуля, посланная в него злодейской рукой, попала рикошетом и в меня. Теперь я точно знал, что до конца моих или его дней я буду делать все, чтобы вернуть его к жизни. Отомстить войне…

* * *

^{Ординаторская. Лариса, Янишевский, Короткевич. Рядом с аппаратом — патефон.}

Лариса. Рем Степанович, у меня сегодня мало времени.

Кондаков. Да, Лариса, я в курсе, что у вас отгулы. Вы знаете, я сегодня перевязывал плечо Короткевичу, и мне показалось, что он морщился от боли.

Лариса. Замечательно.

Кондаков. Вам это не кажется интересным? Ведь вы столько сил вложили…

Лариса. Рем Степанович, у меня сегодня мало времени. Может, приступим?

Кондаков. Виктор, ты тоже спешишь?

Янишевский. Спешу, но молчу. У меня, между прочим, репетиция на телевидении. Сколько мы сегодня будем возиться?

Кондаков. Мы будем работать, а не возиться. Если хотите, можете сейчас же оба уходить. Мне нужны работники.

Лариса. Рем Степанович, я приготовила больного, давайте начнем.