Том 2. Рим / После Рима

Более обширная, 8-строфная ода в честь Вакха II, 19 также заканчивается вместо молитвы замыканием на собственную песнь. Любопытно, что «завязочная» часть оды, явление бога и вдохновение от бога, занимает здесь две строфы – столько же, сколько и в рассмотренных выше одах к Фавну и к бандузийскому ключу; а далее следует конкретизирующий ряд картин, в котором чередуются более отвлеченные и более конкретные, более статические и более эпические славословия, и этот ряд в принципе может быть и удлинен, и укорочен.

Я видел Вакха – веруйте, потомки! – меж дальних скал учившего петь, и учившихся нимф, и острые уши козлоногих сатиров (тематическое вступление). Эвоэ! дух трепещет недавним страхом и смятенно ликует сердцем, полным Вакха! (субъективизация, стилистически подчеркнутая восклицанием). Эвоэ! смилуйся, Либер, смилуйся, грозный тяжким тирсом! (побуждение). Дано мне петь неустанных вакханок, и реки, полные молока, и ручей – вина, и вторить меду, каплющему из полых стволов (конкретизация); дано <воспевать> и красу твоей блаженной супруги, причтенную к звездам, и Пенфеевы кровы, разметанные нелегким крушением, и погибель фракийского Ликурга (продолжение перечня, усиление образов). Ты изгибаешь реки и варварское море, ты, влажный от вина, в дальних горах повязываешь волосы фракиянок невредящим змеиным узлом (продолжение перечня, ослабление). Когда по кручам к царству родителя взбиралось нечестивое полчище гигантов, ты опрокинул Рета львиными когтями и страшной челюстью (продолжение перечня, усиление). Хоть и слывший более свычным к пляскам, шуткам и играм и не столь пригожим для битв, но одинаков был ты средь мира и войны (контраст). Тебя, украшенного золотым рогом, видел обезвреженный Цербер, кротко взмахивая хвостом, и тебе, уходящему, триязыкою пастью трогал стопы и голени (возвращение от контраста, усиление).

Здесь в композиции оды участвует и пространственный ритм, и временной. Первая фраза дает установку на ритм пространства – расширение и затем резкое сужение до яркой детали: Вакх – круг скал и слушателей – острые уши сатиров; и здесь же – не менее резкий и необычный перебой времени: «веруйте, потомки!». Вторая фраза дает установку на ритм времени – только что в сердце был страх, а теперь ликование. И далее, когда начинается перечень Вакховых чудес, то чередование фраз прежде всего определяется ритмом «постоянное поведение во всякое время – конкретное деяние в историческое время». Реки, текущие молоком и медом, – вневременны, а вознесение Ариаднина венца и расправа с Пенфеем и Ликургом – историчны; выгибание рек и змеиные узлы – вневременны, а избиение Гигантов – исторично; веселость в плясках – вневременна, а спуск в аид (за Семелою) – историчен. Членение цепи характеристик именно на такие двухчленные звенья подкрепляется их словесным оформлением: строфы о молоке и меде и об Ариаднином венце вводятся анафорой Fas… Fas…, строфы о выгибании рек и избиении Гигантов – анафорой Tu… Tu… Размах этих колебаний ритма все ощутимее, слабые моменты становятся все слабее, а сильные – все сильнее: молочные реки и медовые дупла близки и наглядны, фракийские вакханки и тем более передвигаемые (в восточном походе?) реки и моря – гораздо отдаленнее и расплывчатее, а «свычный к пляскам, шуткам и играм», «одинаков средь мира и войны» – выражения совсем безликие (в них теряется даже только что описанная гигантомахия). В то же время Ариаднин венец и судьба Пенфея и Ликурга – это награды и наказания, так сказать, личным друзьям и врагам Вакха, поражение Гигантов – это часть общей судьбы богов, а спуск в аид и исход из аида – это торжество над самыми основными и незыблемыми законами природы.