Том 2. Рим / После Рима

Я скромной девушкой была – Virgo dum florebam,
Нежна, приветлива, мила, – Omnibus placebam.
Пошла я как-то на лужок – Flores adunare,
Да захотел меня дружок – Іbi deflorare.
Он взял меня под локоток, – Sed non indecenter,
И прямо в рощу уволок – Valde fraudulenter.
Он платье стал с меня срывать – Valde indecenter,
Мне ручки белые ломать – Multum violenter.
Потом он молвил: «Посмотри – Nemus est remotum!
Все у меня горит внутри!» – Planxi et hoc totum.
«Пойдем под липу поскорей —Non procul a via:
Моя свирель висит на ней, – Tympanum cum lyra».
Пришли мы к дереву тому, – Dixit: sedeamus.
Гляжу: не терпится ему – Ludum faciamus!
Тут он склонился надо мной – Non absque timore:
«Тебя я сделаю женой – Dulcis es cum ore».
Он мне сорочку снять помог, – Corpore detecta,
И стал мне взламывать замок – Cuspide erecta.
Потом схватил колчан и лук – Bene venebatur,
Но если б промахнулся вдруг, – Ludus compleatur!

Вслед за языковыми особенностями вагантских песен привлекают внимание их метрические особенности259. И здесь также перед нами раскрывается сложная картина взаимодействия ученой и народной поэтической традиции. Ученая традиция предстает здесь в виде церковных гимнов и секвенций – как могло укладываться в них любое светское содержание, мы уже видели по «Кембриджским песням». Народная традиция предстает здесь в виде песенных и плясовых напевов, подчас живущих в Европе и по сей день, – так, например, «Песня о свидании» Вальтера Шатильонского и анонимная пастораль «В полной силе было лето…», несмотря на то что в них появляются и Платон, и Гликерия, и прочие ученые реминисценции, строением ближе всего к традиционной форме французской народной песни, которая любит нагромождать однородные строки в начале строфы и разряжать получающееся напряжение в конце строфы. И церковная, и народная музыка располагала чрезвычайным богатством напевов; неудивительно, что метрика вагантов, сложившаяся на перекрестке их влияний, оказывается удивительно гибка и выразительна, откликаясь на любые оттенки содержания стихов. Пусть читатель сравнит описание кульминации борьбы в «Победной песне»:

Дева гнется,
      бьется, вьется,
            милая, —
Крепче жмется,
      не дается
            силою…—

и описание успокоения в ее конце:

И глаза смежаются,
      Губы улыбаются,
В царство беззаботное
      Мчат нас дремотные
            Волны.

Если песенные стихи вагантов почти бесконечно разнообразны по форме, то речитативные стихи их гораздо тверже держатся нескольких излюбленных образцов. Средневековая латинская поэзия знала две системы стихосложения – «метрическую», унаследованную от античности, и «ритмическую» (или, по современной терминологии, силлабо-тоническую), развившуюся уже на почве средневековой Европы. Главным из метрических размеров был, конечно, гексаметр, – но в отличие от античных времен не безрифменный гексаметр, а украшенный рифмою, – иногда на конце двух смежных стихов (как в риполльском «Разговоре влюбленных»), а чаще – на конце стиха и на его середине, в цезуре (как в стихах Примаса о Флоре и во многих других). Такие стихи назывались «леонинскими»:

В горьком месяце мае
      познал я удел Менелая:
Были в слезах мои взоры
      о том, что лишился я Флоры…

Главным из «ритмических» размеров был для вагантов шестистопный хорей с затянутой цезурой в четверостишиях на одну рифму. Этот размер – дальний потомок народного стиха древнеримских песен (так называемого «квадратного стиха»: «Пусть полюбит нелюбивший, пусть любивший любит вновь!»). В средние века он вошел в употребление не сразу: у Примаса Орлеанского он еще не встречается вовсе, зато около 1150 года этот размер стремительно получает широчайшую популярность и распространяется по всем странам и по всем жанрам: