Том 2. Рожденные бурей

Большинство действующих лиц носят вымышленные фамилии. У Жухрая настоящее только имя, и был [он] не предгубчека, а начальником Особого отдела. Не знаю, насколько удалось мне зарисовать эту фигуру литого из цельного чугуна балтийского матроса, революционера-чекиста. Наша партия имеет таких товарищей, которых никакая вьюга, никакой ветер не может сбить с крепких, слегка выгнутых наружу ног; с внешности грубые, наполненные силой, замечательные эти люди.

[1933 г.]

За чистоту языка

Проблема языка нашей художественной литературы, с такой силой и непримиримостью поставленная Алексеем Максимовичем Горьким, уже давно требовала тревожных сигналов, предупреждающих об опасности засорения нашего прекрасного русского языка всякого рода искажениями уже существующих слов или «созданием» новых, в большинстве случаев несуразных, бессмысленных, лишенных какой-либо образности, просто непонятных слов.

Например, пресловутое «скакулязила», — смысл этого слова знает лишь его автор. Читатель, натыкаясь на такие словечки, реагирует сообразно темпераменту, но послушать его реплики писателю было бы полезно.

Тов[арищ] Караваева, выступая на вечере «Молодой гвардии» в Оргкомитете ССП, говорила о том, что печататься с каждым годом становится труднее не потому, что ослаблено внимание к литературной молодежи, наоборот, — внимание выросло по сравнению с прошлым во много раз, но потому, что многомиллионный читатель вырос и политически и культурно вместе со всей страной и его требования к литературе увеличиваются параллельно его росту.

Я надеюсь, что не выскажу правой теории своим убеждением, что в художественной литературе, больше чем где-либо, главное не темпы, а качество. Лучше написать одну книгу в несколько лет, но чтобы она «жила» десятилетие, чем три-четыре книги, забываемые уже на другой день после их издания. Язык литературы — важное орудие производства для писателя, и о нем надо говорить. Для нас, литературной молодежи, только вчера вступившей в литературу, проблема языка, сюжета, композиции является основной проблемой, требующей развернутой самокритики и учебы.

Откуда в молодежных книгах поток таких слов, как: «шамать», «топать», «мура», «буза», «шпалер», «похрял», «сбондил» и так далее и тому подобное? Все это не создано авторами, а взято напрокат из воровского жаргона. Преступный мир — уголовщина — в целях некоторой конспирации десятилетиями создавал свой жаргон, совершенно непонятный неискушенному слуху. И вот это чуждое пролетариату просочилось сначала отдельными словечками, а затем в большом количестве в обиход и отсюда в литературу. Как видим, язык тоже стал объектом борьбы, и в него заползли благодаря нашему попустительству все словесные паразиты.

Почему это стало возможным в годы ожесточенных классовых столкновений? В 1921–1922 годах я, например, и мои товарищи — рабочая молодежь — говорили этим изуродованным языком, сами не сознавая, у кого его перенимаем. Помнится один случай: мы, группа железнодорожников, разговариваем в губкоме с завагитпропом, коммунисткой-интеллигенткой. Она прерывает наши высказывания: «Послушайте, товарищи! Что это за слова, каким языком вы говорите? Я вас не понимаю, бросьте валять дурака и говорите по-русски». Это нас обидело. Мой приятель высказался за всех: «Очень извиняемся, но другому языку не научены, в гимназиях не обучались». Через шесть лет я встретился с этим парнем, он окончил харьковский комвуз; когда я напомнил ему этот эпизод, он снисходительно улыбнулся. Я провел с ним целый день, но не услышал ни одного из прежних слов: он их вышвырнул из своего обихода, как и многое другое, что оставила нам в наследство старая каторжная «Расея».

Могут сказать, что писатель должен говорить подлинным языком своих героев, а если эти герои говорят, допустим, на воровском жаргоне, то это не его, автора, вина, — писать иначе — значит искажать правду. Я думаю, что мы не можем вступать на путь фотографирования.

Истинный художник может найти неисчерпаемый источник правдивых, волнующих, незабываемых образов и картин, отображающих нашу действительность и прошлое во всей их многогранности, без того, чтобы полнозвучный, красочный богатый русский язык не уродовать, без того, чтобы на третьей фразе любитель матерщины не «загибал» до седьмого поколения. Что может быть отвратительнее изощренной до предела ругани? Кого из нас не хлещет, как удары кнута, матерщина, эта «национальная гордость» царской России? И все же этот «мат», порожденный кабальной беспросветной жизнью прошлого, сейчас иногда любовно отделывается некоторыми мастерами слова, и все это поглощается молодежью, стремящейся к знанию.