Том 2 Следопыт; Пионеры

— Вот-вот, — подхватил Билли. — Сквайр попал в точку. Я на них посмотрю — и вижу. Ну, так, значит, когда сок начинает бежать как следует, я вешаю котлы и делаю зарубки. Первую выпарку я веду быстро, чтобы разобраться, какой это сок. Ну, а когда он начинает загустевать, вот как в этом котле, большого огня разводить нельзя, не то сахар подгорит, а горелый сахар на вкус плох, хоть бы и очень сладкий. Тогда начинаю его черпаком переливать из одного котла в другой, и делать это надо до тех пор, пока он не начнет тянуться ниткой, если вынешь мешалку… А уж тут за ним нужен глаз да глаз. Есть способ подсушивать его глиной, когда он затвердеет, только им не все пользуются — одним он нравится, а другим нет… Так как же, мусью, берете мой товар?

— Я дам вам, мистер Билл, за один фунт десять су.

— Я свой сахар не меняю и беру за него только наличные. Ну, вам-то, мусью, я, пожалуй, уступлю, — добавил Билли с задабривающей улыбкой. — С вас я возьму всего галлон рома и материи на две рубашки, если вы заберете и патоку. А уж и хороша-то она! Я вас обманывать не буду, да и вообще я не обманщик, но только такой патоки мне пробовать еще не приходилось.

— Мосье Лекуа предложил вам десять пенсов за фунт, — пояснил Эдвардс.

Лесоруб смерил говорившего взглядом, но ничего не ответил.

— О да, — сказал француз. — Десять пенсов. Je vous remercie, monsieur. Ah, mon Anglais! Ge l’oubli toujours! [198]

Лесоруб перевел угрюмый взгляд с одного на другого и, видимо, пришел к заключению, что они над ним смеются. Он выхватил из котла огромный черпак и начал старательно размешивать кипящую жидкость. Несколько минут он то наполнял черпак, то, высоко подняв его, сливал назад в котел густой, тягучий сироп, а потом вдруг помахал черпаком, словно желая остудить то, что в нем осталось, и поднес его к лицу мосье Лекуа, сказав:

— Вот попробуйте, мусью, и сами скажете, что мало за него даете. Да одна патока дороже стоит!

Любезный француз несколько раз робко потянулся губами к черпаку и наконец проглотил изрядное количество обжигающе горячей жидкости. Затем он прижал руку к груди, бросил жалобный взгляд на дам и, как рассказывал впоследствии Билли, «выбил ногами такую дробь, что ни одному барабанщику за ним не угнаться. А потом стал так шипеть и ругаться на своем французском, что любо-дорого. Ну, да вперед ему наука, не будет насмехаться над лесорубом».

Керби принялся снова размешивать свой сироп с самым невинным видом, и зрители, возможно, не догадались бы, что он хорошо звал, каково придется мосье Лекуа от его угощения, если бы беззаботный лесоруб не подмигнул им и не устремил на них взгляд, исполненный слишком уж безыскусного простодушия. Мосье Лекуа скоро пришел в себя и вспомнил о своих манерах; коротко извинившись перед дамами за два-три несдержанных выражения, вырвавшихся у него в минуту сильного волнения, он взобрался на свою лошадь и до конца беседы держался в стороне: после злой шутки, которую сыграл с ним Керби, ни о какой сделке не могло быть и речи. В течение всего этого времени Мармадьюк прогуливался по кленовой роще, осматривал свои любимые деревья и досадливо вздыхал при виде небрежных зарубок.

— Мне больно видеть, как нерасчетливо ведется хозяйство в наших краях, — заметил судья. — Поселенцы здесь расточают дары природы с удивительным и даже преступным легкомыслием. Это относится и к тебе, Керби. Ты наносишь дереву глубокие раны, хотя было бы вполне достаточно маленького надреза. Прошу тебя, помни, что деревья эти росли столетиями, и если их погубить, то мы не доживем до тех пор, пока вырастут новые.

— Это как сказать, судья, — возразил тот. — На мой взгляд, чего-чего, а деревьев в здешних горах хватает. А если рубить их грех, то уж и не знаю, как мне быть. Я ведь своими руками вырубил леса на добрых полтысяче акров в штатах Вермонт и Нью-Йорк и надеюсь дотянуть до тысячи. Рубить деревья для меня первое удовольствие, и никакая другая работа мне не пришлась так по вкусу. Да только Джейд Рэнсом сказал, что сахару в этом году будет нехватка, потому как в поселок понаехало много нового народу. Вот я и уговорился с ним наварить тут сахару. А что слышно, судья, про золу? Выгодно еще поташ делать? Я думаю, пока за океаном будут драться, цены на него не упадут.

— Ты правильно рассуждаешь, Керби, — ответил Мармадьюк. — Пока в Старом Свете не перестанут бушевать войны, Америка будет процветать.

— Ну что ж, судья, нет худа без добра! У нас в стране дела идут хорошо, и, хоть я знаю, что для вас деревья, как для иного человека родные дети, а мне они по душе только тогда бывают, когда я могу расправиться с ними по-свойски; вот тогда я их люблю. Я слышал, новые поселенцы говорят, будто за океаном у богачей и около дома и по всему поместью растут большие дубы да вязы, из которых вышло бы по бочонку поташа на дерево, а они у них стоят просто так, чтобы любоваться. А я скажу, что плоха страна, коли она заросла деревьями. Пни — дело другое, они землю не затеняют, а если их выкопать, то хороший получается забор: свинья еще пролезет, а уж корова никак.