Том 2. Стихотворения 1961–1972

За три факта, за три анекдота
вынут пулеметчика из дота,
вытащат, рассудят и засудят.
Это было, это есть и будет.

За три анекдота, за три факта

с примененьем разума и такта,
с примененьем чувства и закона
уберут его из батальона.

За три анекдота, факта за три

никогда ему не видеть завтра.
Он теперь не сеет и не пашет,
анекдот четвертый не расскажет.

Я когда-то думал все уладить,

целый мир облагородить,
трибуналы навсегда отвадить
за три факта человека гробить.

Я теперь мечтаю, как о пире

духа,
         чтобы меньше убивали.
Чтобы не за три, а за четыре
анекдота
                 со свету сживали.

«Покуда еще презирает Курбского…»

Покуда еще презирает Курбского,
Ивана же Грозного славит семья
историков
                  с беспардонностью курского,
не знающего,
                      что поет,
                                     соловья.

На уровне либретто оперного,

а также для народа опиума
история, все ее тома:
она унижает себя сама.

История начинается с давностью,

с падением страха перед клюкой
Ивана Грозного
                         и полной сданностью
его наследия в амбар глухой,

в темный подвал, где заперт Малюта,

а также опричная метла —
и, как уцененная валюта,
сактированы и сожжены дотла.

ВОСТОЧНЫЕ МУДРЕЦЫ И ВОСТОЧНЫЕ УМНИКИ

Преуспевали восточные мудрецы.
Везде поспевали восточные мудрецы.
Покуда восточного умника били нещадно,
сие воспевали восточные мудрецы.

А умник восточный лечил изувеченный зад,

избитый толково, и тщательно, и жестоко,
и думал тихонько про то мировое «Назад»,
которое совпадало с понятьем Востока.

Восточная мудрость легко обошлась без ума,

легко обошла его жесткие правила,
и вечное лето, суровое, как зима,
Востоком жестоко и солнечно правило.

И вечная Лета, нирвана, как там говорят,

арык тепловатый, с проточной водой грязноватой,
омыла Восток, все грязные ноги подряд,
и рваным халатом, подбитым просаленной ватой,
укрылся Восток.

«Богатому кажется: бедному проще…»

Богатому кажется: бедному проще.
Живому кажется: мертвому легче.
А бедный и мертвый голы и босы,
и тонны земли давят на плечи.

Они завидуют богатым,

которые завидуют бедным.

Эта самая зависть

вызывает такую ненависть,
что даже камень на братской могиле
приподнимается, словно дышит.

«В революцию, типа русской…»

В революцию, типа русской,
лейтенантам, типа Шмидта,
совершенно незачем лезть:
не выдерживают нагрузки,
словно известняк — динамита,
их порядочность, совесть, честь.

Не выдерживают разрыва,

то ли честь, то ли лейтенанты,
чаще лейтенанты, чем честь.
Все у них то косо, то криво,
и поэтому им не надо,
совершенно не надо лезть.

Революциям русского типа,

то есть типа гражданской войны
вовсе не такие типы,
не такие типы нужны,
совершенно другие типы
революции русской нужны.