Том 2. Студенты. Инженеры

Обыкновенно первые шаги знакомства — самые тяжелые. Люди натянуты, хотят что-то изобразить из себя необычное. Так, по крайней мере, всегда бывало с Карташевым. А тут произошло совсем обратное: Карташев сразу почувствовал себя в своей тарелке, стал восторгаться ее игрой, просил ее еще играть. Карташев развеселился, начал рассказывать разные глупости, от которых и он сам, и Маня, и Аделаида Борисовна чуть не до упаду смеялись.

Потом пришли Аня, Сережа. Приехала из города Аглаида Васильевна, пришла Евгения Борисовна, пили чай, сидели на террасе, и вечер прошел незаметно и быстро.

Весь под настроением, Карташев провожал Аделаиду Борисовну и сестру ее наверх, помог ей надеть шотландскую накидку, нес ее шкатулочку из розового дерева, в которой лежало ее шитье.

И накидка, и шкатулочка, и она вся, когда уже ушла, стояли перед ним, и, возвратившись, он в каком-то очаровании слушал рассказы о ней своих домашних.

Всех очаровала Аделаида Борисовна.

Даже Аня сказала:

— Вот это — человек, настоящий, хороший человек.

— Ласковая какая, мягкая, а глаза, глаза, — восхищалась Маня.

Сережа сказал:

— И при этом она ведь и совсем некрасива.

— А, ну, что такое красота? — досадливо воскликнула Маня. — Кукла красивая, а что с нее толку?

— В ней именно удивительная человеческая красота, — качала головой Аглаида Васильевна. — Я много видала девушек на своем веку, — и Аглаида Васильевна точно опять пересматривала их всех в своей памяти, — но такой воспитанной, такой скромной, такой обаятельной…

— А сколько достоинства в то же время? — сказала горячо Маня и добродушно, вызывающе обратилась к старшему брату. — А ты что молчишь? Ты что, очумел или от природы такой чурбан бесчувственный?

— Маня! — сказала Аглаида Васильевна.

— Да, что ж он, мама, сидит, сидит, как не живой между нами. Ну? Говори…

Карташев с наслаждением слушал похвалы, расточаемые Аделаиде Борисовне, готов был от себя еще столько же прибавить, но когда Маня обратилась к нему, он потянулся и нехотя сказал:

— Девушка как девушка: симпатичная…

— Что?! — взвизгнула Маня. — Ах ты свинтус, ах ты оболтус, ах ты Вахромей!

— Маня, Маня! — звала ее Аглаида Васильевна.

Но Маня не слушала. Ее волосы рассыпались, глаза сверкали, как бриллианты, она наступала на Тёму и визжала:

— Да я тебе, негодному, все глаза твои выцарапаю, своими руками задушу негодяя…

— Я ухожу, — в отчаянии сказала Аглаида Васильевна.

— Хорошо, я больше не буду, но я так зла, так зла…

Она быстро то сжимала, то разжимала пальцы рук и проговорила комично:

— Хоть бы кошка мне, что ли, попалась, чтоб разорвать ее в мелкие клочки.

Все смеялись, Карташев довольно улыбался, а Маня продолжала:

— Нет, как вам нравится? Можно сказать, ангел сошел на землю, а он, чучело…

— Маня, что за манеры?!

— Манеры? Разве с этаким господином хватит каких-нибудь манер?! Ну, хорошо же! Только ты ее и видел! На коленях будешь умолять, ручки мне целовать — никогда!

Она ходила перед Карташевым и твердила:

— Помни, помни — никогда! И заруби это себе хорошенько на своем носу-лопате!

Она остановилась перед братом, взялась в бока и сказала:

— Ну! Повтори теперь еще раз, что ты сказал?

— Сказал, что она очень симпатичная и милая…

— Дальше, дальше.

— Что ж дальше?

— Ну, уж говори прямо, что влюбился, — сказал Сережа. — Я, по крайней мере, — готов.

— Молодец, Сережка! Вот настоящий мужчина, а не такой кисляй, как ты.

— А нога у нее некрасивая: длинная, на низком каблуке, — заметил Тёма.

— Смотрите, смотрите, успел уж и под платье заглянуть…

— Маня!

— Дурак ты, дурак, — продолжала Маня, — нога ее в великолепном, самом модном, летнем ботинке. И всякую ногу одень в такой ботинок, она будет длинная и узкая, как у обезьяны. И через полгода ты и не увидишь другого фасона. И слава богу, потому что нет ничего ужаснее этого полуторааршинного каблука, торчащего на середине подошвы. И в таком ботинке и нога слона и та будет ножкой, а такие, ничего не понимающие, как ты, будут только вздыхать от восторга: ах! ах! Ну, а играет она как?

— Играет прелестно, и если Сережа уже влюбился в нее, то я тоже влюбился в ее музыку.

— Не беспокойся, черт полосатый, влюбишься и в нее.

— Маня! То есть после тюрьмы у тебя такие стали ужасные манеры, замашки, выражения…

— Одним словом, известно, острожная, пропащий человек, и конец.

И Маня хлопнула по плечу старшего брата.

— Ну, ты совсем уж разошлась, — сказала мать, — идем лучше спать.

Но Маня, проходя через гостиную, присела к роялю, и долго еще сперва шумная, а потом тихая музыка разносилась по дому. Под окном кто-то кашлянул. Маня остановилась, прислушалась и встала.

Теперь лицо ее было совершенно другое, напряженное, немного испуганное.

Оглянувшись и увидев на кресле старшего брата, она быстро приняла свой обычный вызывающий вид.

— Ты что здесь делаешь? — накинулась она на него, — пора спать.

— Ну, спать, так спать, — согласился Карташев и пошел в свою комнату.

А Маня дразнила его вдогонку:

— А-га, а-га! хочется поговорить, заслужи сначала! Ты думаешь — такое сокровище даром дают. Надо стоить ее.