Том 2. Студенты. Инженеры

Слезы душат его, он целует ее голову, лицо, руки, а мать отворачивается и наконец вся любящая — рыдает на груди своего сына. Все стараются не замечать этой бурной сцены между сыном и матерью, всегда такой сдержанной. Аглаида Васильевна уже вытирает слезы; Карташев старается незаметно вытереть свои. Слабый, как стон, уже несется удар первого звонка, и уже раздается голос кондуктора:

— Кто едет, пожалуйте в вагоны.

Толпа валит в вагоны.

— Сюда, сюда! — кричит Долба.

Нагруженная, за ним бежит подвыпившая компания, бурно врывается в вагон, и из открытых окон вагона уже несется звонкое и веселое «ура!».

Жандарм спешит к вагону и, столкнувшись в дверях с Шацким, набрасывается на него:

— Господин, кричать нельзя!

— Мой друг, — отвечает ему снисходительно Шацкий, — ты не ошибешься, если будешь говорить мне: ваша светлость!

Фигура и слова Шацкого производят на жандарма такое ошеломляющее впечатление, что тот молча, заглянув в вагон, уходит. Встревоженные лица родных успокаиваются, и чрез несколько мгновений отъезжающие опять возле своих родных и над ними острят.

— Вот отлично бы было, — говорит Наташа, — если бы жандарм арестовал вас всех вдруг.

— Что ж, остались бы, — говорит Корнев, — что до меня, я бы был рад.

Он вызывающе смотрит на Наташу, и оба краснеют.

— Смотрите, смотрите, — кричит Маня Корнева, — Вася краснеет! первый раз в жизни вижу… ха-ха!

Все смеются.

— Деточки мои милые, какие ж вы все молоденькие, да худые, да как же мне вас всех жалко! — И старушка Корнева, рыдая, трясет головой, уткнувшись в платок.

— Маменька, оставьте, — тихо успокаивает дочь, — смотрят все.

— Ну и пусть смотрят, — горячо не выдерживает Корнев, — не ругается ж она!

— Голубчик ты мой ласковый, — бросается ему на шею мать.

— Ну, мама, ну… бог с вами: какой я ласковый, — грубиянил я вам немало.

Второй звонок замирает тоскливо.

Начинается быстрое, лихорадочное прощанье. Аглаида Васильевна крестит, целует сына, смотрит на него, опять крестит, захватывает воздух, крестит себя, опять сына, опять целует и опять смотрит и смотрит в самую глубину его глаз.

— Мама, мама… милая… дорогая, — как маленькую, ласкает и целует ее сын и тоже заглядывает ей в глаза, а она серьезна, в лице тревога и в то же время крепкая сила в глазах, но точно не видит она уж в это мгновение никого пред собой и так хочет увидеть. Она судорожно, нерешительно и бесконечно нежно еще и еще раз гладит рукой по щеке сына и растерянно все смотрит ему в глаза.

У Карташева мелькает в лице какой-то испуг. Аглаида Васильевна точно приходит в себя и уже своим обычным голосом ласково и твердо говорит сыну:

— Довольно… я довольна: ты любишь… Бог не оставит тебя… Иди, иди, садись…

Вот они все уж в окнах вагона и опять точно забыли, что чрез минуту-другую тронется поезд.

В толпе провожающих быстро мелькает цилиндр Дарсье.

— Дарсье, Дарсье!

Все, возбужденные, высовываются из окон.

— Едешь?!

— Еду, но без разрешения: сорок рублей всего в кармане!

— Уррра… а-а-а!!! — залпом вылетает из всех окон вагона.

Жандарм опять спешит с другого конца.

— А багаж?

— Ничего!

— У-ррр-а-а-а!

— О-ой! — завывает от восторга Корнев.

Дарсье влетает в вагон, и на мгновенье все лица исчезают в окнах.

Слышны оттуда полупьяные веселые крики и возгласы:

— Кар! Кар!

— Француз!

— Ворона!

— А это видел? — вытаскивает Ларио бутылку водки и колбасу.

— Урра-а-а!

— Господа!! — кричит жандарм.

Все опять бросаются к окнам.

— Виноват!! Никогда больше не буду!! — кричит ему из окна Корнев и корчит такую идиотскую рожу, что все, и отъезжающие и остающиеся, хохочут.

Третий звонок, и все сразу стихают. И отъезжающие и остающиеся впиваются друг в друга глазами, точно желая сильнее запечатлеть милые, близкие сердцу образы. Тихо трогаются вагоны и один за другим все быстрее катятся и проходят пред глазами провожатых.

— Лови, — бросает Ларио огрызок колбасы в лицо жандарма, мимо которого проносится теперь их вагон, и, как бы помогая жандарму в его недоумении, что ему делать, кричит из окна, разводя руками: — Э, э, э…

А там, на платформе, стоят и всё смотрят вслед исчезающему поезду. Уж только площадка последнего вагона виднеется. И ее уже нет, и весь поезд скрылся за закруглением в садах, окружающих город. Только белое облако пара не успело еще расплыться в неподвижном, горящем всеми переливами огней, тихом закате.

А две матери все еще стоят и сквозь туман слез все еще смотрят в опустелую даль, вслед исчезнувшим, как сладкий сон, милым сердцу детям.

V