Том 2. Тем, кто на том берегу реки

«Он сделал усилие – одно, последнее – и вдруг понял, что Чанъань уже близко. Он раскрыл глаза, в них ударил свет и отразилась дорога и зелень вокруг, но он не видел дороги и не видел зелени, а увидел белую вершину горы Ли-шань и высокие гладкие стены с резными воротами. Странно, что никого не было вокруг, удивительная стояла тишина, но даже это было неважно… Ворота быстро приближались, вот они раскрылись перед ним сами собой, и он въехал в город. И тут же из-за угла высокого дома выбежала ему навстречу девушка и бросилась к нему, протягивая прекрасные белые руки. И тогда он вздохнул, удовлетворенный, и закрыл глаза. Рука его выпустила поводья, тело медленно сползло вниз, на землю, и он наконец вернулся в Чанъань, которую ему так и не суждено было больше увидеть».

Оба они находят выход из ложного бытия только в момент смерти, вернувшись и истоку, к простейшей мечте.

Интересно, что герои книг, написанных в один приблизительно период разными писателями, – Бейбарс, Низам ал-Мульк, Михельсон, Ду Фу – люди, волею судьбы попавшие в чужую жизнь, из низших, во всяком случае из скромных слоев вознесены к высотам власти. В несомненной связи с такими персонажами, как Бейбарс и Михельсон, находится Ашинов из «Судьбы Усольцева». Он тоже самозванец, деспот, подавляющий тот слой, который его выдвинул.

Но ситуация «ухода», «возвращения» не столь благополучна и благостна, как может показаться, ибо это иллюзорный выход. Это выход сродни политическим мечтаниям героев Дмитрия Балашова. Движение в этом направлении, увы, не плодотворно. Для героев, разумеется. Ставить знак равенства между позициями героев и авторов нет никаких оснований.

Для этого нет оснований, во-первых, потому, что в творчестве каждого из названных писателей есть фигуры, олицетворяющие совершенно иную тенденцию – органичное существование в действии. Но мне представляется, что сейчас подлежит анализу именно та проблематика, которая характерна для последнего литературного периода. А во-вторых, одно из фундаментальных отличий исторической прозы от неисторической и состоит в невозможности совпадения героя и автора.

В исторической прозе, как и в самой истории, нет, однако, однозначных тенденций. И столь остро интересующая писателей проблема ложного существования, чужой жизни имеет свои совершенно неожиданные аспекты.

Повесть Самуила Лурье «Литератор Писарев»[124] есть особый род «душевной биографии» героя. Совершенно достоверная с фактической стороны, она рассматривает не столько даже идеологическое, сколько человеческое развитие Писарева. Работа С. Лурье напоминает работу часовщика своей подробностью, тщательностью и чистотой. Он собирает мельчайшие детали именно душевной жизни персонажа: колесико к колесику, зубчик должен зацепиться за соответствующий зубчик – иначе механизм останется мертвой конструкцией. Механизм повести живет и работает.

Писарев – фигура необычайная в том смысле, что представление о его личности категорически не совпадает с представлением о его роли трибуна и вождя поколения. И С. Лурье старается решить эту историческую и психологическую загадку, которая, собственно, загадка писаревской судьбы.

«Рыженький, розовенький, с веснушками на лице, одетый с иголочки, он глядел вербным херувимчиком. Лекции он записывал бисерным почерком в красивеньких, украшенных декалькоманиею тетрадочках с розовыми клякспопирчиками. Всегда тихонький и кроткий, он имел вид не столько студента, сколько гимназиста третьего или четвертого класса», – вспоминал о Писареве его однокашник.

Юный Писарев живет той жизнью, для которой он по робости, домашности, хрупкости здоровья создан, которую он считает – и не без оснований – своей настоящей жизнью: