Том 2. Тем, кто на том берегу реки

«Столетнюю войну» я выпустил из рук один только раз – с его согласия, когда составлялось марамзинское собрание. Взял ее у меня Миша Мейлах, который мне ее и вернул. Уже в конце восьмидесятых я по телефону, а затем при встрече в Штатах стал уговаривать Осю опубликовать это «большое стихотворение», настаивая на его принципиальной смысловой ценности. «Не время», – ответил он.

Уезжать было тяжело. Ему не хотелось нас отпускать. Нам было мучительно и стыдно его оставлять. Но разные обстоятельства требовали пребывания в Ленинграде. В частности, я оставил жену с грудным ребенком и ей было трудно одной. Всего мы пробыли в Норенском трое с лишним суток.

Ося посадил нас в попутный «газик». Мы двинулись по грязной разбитой дороге, а он остался смотреть нам вслед. Я сидел рядом с шофером, а Игорь сзади. Когда мы выехали из деревни и Ося пропал из виду, мне показалось, что Игорь плачет. Я никогда его об этом не спрашивал.

Уезжая, я оставил Осе экземпляр своей первой пьесы о декабристах – «Мятеж безоружных», историю следствия и суда, – и вскоре получил сколь трогательную, столь и наивную реакцию.

Иосиф писал:

«Несколько слов о самом сочинении. Это, по-моему, очень толково. Замечаний никаких не имею кроме того, что: 1) Жаль, что нет ни одной бабы (ну, на то и хроника)…»

И дальше несколько очень профессиональных в драматургическом отношении соображений. У него было очень точное чутье. «Сцена с Пестелем и духовником – лучшая…» Честно говоря, как я теперь понимаю, это вообще была единственная достойная сцена. И он ее отметил.

А что касается наивности и трогательности, то письмо начиналось так:

«Яшенька, милый, вот, прежде всего, телефон А 14-9-36, попроси Михаила Савельевича (Гавронского) – это мой родной дядя, он режиссер студии “Научпопфильм”. Скажи, что это я дал тебе тел. Предварительно попроси маму (мою) предупредить его о твоем звонке. Я не знаю, что ты намерен делать со своей хроникой, но считаю, что ее следует предложить этой студии во что бы то ни стало… Проси Наймана показать хронику А. А. Ахматовой. Она знает (и) об этом больше всех».

Разумеется, к научно-популярной студии мое сочинение никакого отношения не имело, но ему, сидевшему в своей деревне, очень хотелось мне помочь. Он был верным другом.

Звонить Гавронскому я не стал и передавать хронику Ахматовой тем более. Во-первых, я сам был от нее не в восторге, а во-вторых, несмотря на мое огромное почтение к Анне Андреевне, я сомневался, что она «лучше всех» знает декабристский материал. Но для Оси в то время она была высшим авторитетом во всех областях.

Был в этом письме еще один пассаж:

«Огромное спасибо за лучшие в жизни фотографии. Небо! Как я постарел… Лучше в фас и где мы с тобой в рост».

Я тогда отснял в деревне целую пленку, и ссыльные фотографии Иосифа были распечатаны, можно сказать, по всему свету.

И были две приписки. Первая:

«P.S. Прости угрюмство и вспомни строфу:

Простим угрюмство, разве это
сокрытый двигатель его?
Он весь … света.
Он весь – свободы торжество.

Чья она? Я забыл».

Блока он в те поры не жаловал. Что до смысла – он опасался, что я могу обидеться на его замечания…

И вторая:

«И пиши мне, пожалуйста!»

Когда мне изредка попадается это письмо и я читаю это «И пиши мне, пожалуйста!», то чувствую комок в горле.

Я писал ему редко. Что он с полным правом в одноим из своих писем охарактеризовал как «свинство». Мне сейчас больно и стыдно. А тогда – городская суета, своя жизнь… К счастью, это никак не повлияло на наши отношения.

Разумеется, я думал о нем все время.