Том 2. Улица св. Николая

– Ха! Учиться! Хорошо сказать: учиться! Да учиться-то никто не хочет, всем готовенькое давай, и чтобы пожирней кусочек. Скажем, здесь: нынче сад крестьяне убирали, урожай, то есть. Им условие было – чтобы сад осенью окопать. Что же сделано? Разве это окопка? Так, потыкали лопатами, по поларшинчика вокруг корня, и вся недолга. Что же, я не говорил? Не указывал? Ну, одно дело яблочки собирать, а другое – за яблонями ухаживать. А вы думаете, на зиму они их обернут, соломой-то? Слово вам даю, тут по снегу зайчишки в волю поработают.

– Вы какой-то садовод исступленный.

– Ну, конечно, дамам эта материя не интересна, им, понятно, чего-нибудь насчет чувств, театров…

Леночка рассмеялась.

– Уж и театров…

Она блеснула на него карими своими, опять влажными и повеселевшими глазами.

– Вы молоденький такой, а все о серьезном, об основательном, подумаешь, какой деятель…

Леонтий Иваныч тоже улыбнулся, широкой детской улыбкой.

– Я и сам бы не прочь повеселей быть, да вот что-то не выходит.

– Вам, что… лет небось, девятнадцать?

Он слегка вспыхнул.

– Разве я таким щенком кажусь?

– Ну, двадцать. Эх, – прибавила она серьезней, – вы и жизни-то совсем не знаете, и чуть-чуточку ее понюхали, а уж туда же, как большой…

– Нынче все должны быть большие… Наша эпоха, историческое, так сказать, время… Да. Александра же Игнатьевна вновь подтвердила, чтобы приходили.

Леночка подала ему руку и свернула к себе.

«Жизнь меняется, – думала она, подходя к домику Катерины Степановны. – Это-то уж конечно, и эпоха… Василий Васильич то же самое говорит, но, понятно, этому до него далеко. Да, мальчик смешной… Впрочем, горячий».

Дома Оля ждала уже. Она сидела за книжкой – внимательно взглянула на мать.

– Мамуля, где была?

– Прошлась немного.

Леночка ответила неясно, и яснее не хотела говорить.

Оля взяла ее за руку и поцеловала.

– Уедешь, опять скучать буду…

– Я служу, деточка, ты знаешь.

Оля прижалась к ней головой.

– Мама, возьми меня в Москву… с собой. Я тебе помогать буду, все делать.

Холод и тягость прошли в сердце Леночки.

Она тоже ее обняла.

– Может быть, детка… да, конечно. Не сейчас. Сейчас трудно. Ты знаешь, как в Москве трудно… Я в одной комнате живу.

Оля перебирала пальцами бахромку скатерти.

– Я бы тебе помогала. Все бы делала.

Леночка слегка задохнулась, поцеловала ее горячо.

– Там посмотрим, там посмотрим.

Оля молчала. Глаза ее наполнились слезами.

– Нет, уж ты так говоришь… значит, не возьмешь.

– Милая, возьму, как только можно будет – возьму.

Леночка раскраснелась и заволновалась. Синяя жилка сильней билась на теплой ее шее.

– Да, я тебе еще что-то скажу… Ты знаешь, знаешь… я наверно замуж выйду, у тебя будет папа… Ну, вот, тогда мы… квартиру наймем, и переедем все.

Оля подняла на нее глаза.

– Мой папа умер, – тихо сказала она. – Я и могилку его знаю. У меня другого папы нет.

– Да, теперь нет… а будет… Он очень добрый, ты его полюбишь…

Оля отошла, молча стала перекладывать свои книжки. Она имела вид покорный, сдержанный, но отдаленный.

– У меня другого папы нет, мой умер, – повторила она упрямо.

И в тот вечер Леночка уж не могла развлечь ее – ни шутками, ни сказками, ни лаской.

III

В субботу, когда пришло время идти к Александре Игнатьевне, Катерина Степановна усмехнулась своими узкими губами и взглянула на Леночку.

– Мне хлеб надо на завтра ставить. Иди уж одна.

Оля молча шила. Леночка вдруг почувствовала себя виноватой.

– Как же идти, когда звали, собственно, тебя? – она слегка покраснела.

– Ты у нас гостья. И принарядишься, и посмеешься… А в нас кому какой интерес.

– Конечно, мама, иди, – сказала Оля. – Надень новую кофточку. Я тебе брошку заколю, будешь всех красивее…

Оля подняла на нее умные глаза. Сейчас казалась она старше и серьезней.

– А я тете Кате помогать буду.

– Наше дело работа, – заметила Катерина Степановна, – да за ребенком смотреть. А не развлечения.

В ее остроугольной спине, в сухих и жилистых руках с красными пальцами было всегдашнее неодобрение. Леночка чуть не вспылила – и она в Москве немало работает – но удержалась.

«Ладно, пусть, какая ни была, все равно не останусь. Нарочно не останусь, вот еще…» И, как советовала Оля, приоделась и отправилась.

К дому шла широкой липовой аллеей – некогда каталась здесь на пони француженка, любовница графа, скучавшая в деревне. Ныне солнце, краснеющими пеленами, ложилось под ноги. Огненной точкой сиял стеклянный, розовый шар у балкона. Сквозь ветки лип небо казалось высоким и пустынным.

Леночке вдруг вспомнилось – раз, давно, шла она так же по аллее этой, после ссоры с мужем – он не пускал ее в графский дом, куда их пригласили слушать музыканта заезжего, и она отправилась одна. «Все это сон, давнопрошедшее, – пронеслось в душе. – И граф, и муж, и Катерина Степановна, и вся жизнь. Обратят дом в школу, уедет Александра Игнатьевна, вот и совсем кончатся графские роскоши. Француженки! Любовницы! Будет мужичье царство – и пускай!» Ей было горько, не хотела она добра графу этому, хоть давно лежал он в могиле, да и француженка его покоилась, наверно, где-нибудь на родине.