Том 2. Въезд в Париж

Безответственные, не постигающие еще, какая страшная каша начинает вариться в великом котле российском, не перевалив и Урала, но уже заряженные десятки лет тому назад созданными революционными лозунгами, лежавшими по подвалам, как обракованный, сбыта не находящий товар, эти насвистанные попугаи, которым раз навсегда «вожди» забили в затылок клинья, раз навсегда надвинули на глаза шоры, посылали и посылали трескучие и гнилые слова: долой войну навязанную буржуазией империализма! братайся с немцами! грабь ограбивших! не верь интеллигенции, прихвостню буржуазии! углубляй и питай ненависть! вставай-подымайся, не повинуйся никакой власти, кроме власти пролетариата! истребляй офицеров, продукт господства буржуазии, этих купеческих и помещичьих сынков! отбирай землю, фабрики, заводы, банки! и т. д. Всю эту ложь-правду, весь этот лелеемый багаж подполья и продукт злобы, зависти и тоски, и умственной ограниченности, накопленной годами жизни на воле, в которой не удалось найти причала и удачи по бездарности ли или слабоволию, или вследствие увлечения непродуманными перспективами, захватившими дух у людей с воробьиным мозгом, – весь багаж этот, сдобренный желчью и муками подневольной жизни в глуши сибирской, они, слепые рабы «вождей», мавры от революции, не прочитавшие вдумчиво ни одной страницы истории своей родины, многие даже вовсе не имевшие этой родины никогда, не имевшие ни малейшего понятия о сложных законах, которыми управляется жизнь человечества, видевшие перед собой только первую поросль русского леса, – посыпали и посыпали они штампованными речами, сдобренными жаром и блеском глаз, взмахами рук, биением кулаками в грудь, слезами, обещаниями, хрипами, обмороками.

Помню, как один из них, бывший ткач из Иваново-Вознесенска, с деревянным лицом кретина, но с крепкими скулами и шишковатыми кулаками, впоследствии сделавшийся видным деятелем подвальных казней, вытвердивший на поселении десяток пустопорожних, оскомину набивших фраз, которые для него были лишь звуками сотрясающими, вроде, например: «адеологические постройки», «результат классовой дифференциции», «эксплоторская индеология», – начал свой путь строителя «оазиса» будущей мировой революции с того, что купил в Иркутске десять фунтов зернистой икры, (дешево, по два рубли!), потребовал себе, не в пример прочим, отдельное купе 2 класса (многие требовали отдельное купе!) и с женой и сынишкой ел столовыми ложками эту икру, закусывая сладкой плюшкой и запивая мадерой. Бросал икру перед большой станцией, вытирал локтем губы и, еще прожевывая сладкую плюшку, становился на площадке вагона, имея шустрого герольда с ревущей глоткой:

– Товарищи и граждане! Сейчас к вам будет держать речь бывший политический каторжанин, три года томившийся за ваше светлое будущее в казематах Верхнеудинской каторжной тюрьмы, представитель от рабочих Иваново-Вознесенского района! Ура товарищу!..

– Ура-а-а! – товарищ – любитель икры и печальник народный, прочистив горло, начинал неизменно одно и то же:

– …интеллигенция на тонких ногах и широкозадая буржуазия будут приходить к вам в овечьих шкурах и петь соловьиные песни! будут дуть в ухи, что наша революция совершилась и кончен разговор! Мы, представители мирового пролетариата, отлично знаем, что это есть иксплоатация и адеалогия класса! Они боятся, что пролетариат вырвет у них сладкие куски, пышные столы с питиями и яствами! Но мы должны вырвать змеиное жало! И я зову вас создать великий оазис… мировой революции! Не верьте и не ждите! Кидайте ружья, протягивайте через окопы братскую руку жертвам мирового империализма, берите землю у помещиков-кровопийц, а всем, приходящим к вам в шляпах и брюках, ломайте ноги!

Это было в сибирских просторах, но это уже начиналось всюду – вливание гнилой крови в организм народа, лишь начинавшего приобщаться к гражданской свободе и к пониманию своего национального образа.

Эти призывные слова, не встречавшие отпора у представителей других политических течений – долбивших и долбивших каждый свое, вплоть до полусумасшедшего «анархиста-чревовещателя», совавшего из окна вагона черное знамя с коленкоровыми черепами и костями, по которому было нашито упрощенное до идиотизма – «Хлеб и Воля!» – были бы забавны и только, были бы знамением пустоголовости и пустодушия болтунов, если бы они, слова эти, не отвечали, как вода губке, серым многотысячным толпам, которые планомерно двигались (только что) к фронту делать очень важное, в исторической перспективе, может быть, не совсем ясное для народа, но естественно выдвинутое жизнью дело, корни которого таились глубоко-глубоко в прошлых ошибках ли, или в прошлых событиях, но которые (корни) нельзя было оборвать без потрясений неисчислимых.

Бьющие по такому доступному массам и такому желанному – по своекорыстию и по страху за жизнь, – эти речи оставляли народные толпы в брожении, в воспалении сразу и бурно начинавшей действовать прививки.