Том 21

Филистеры различных стран глубоко возмущались этим выражением. Совершенно напрасно! A la guerre comme a la guerre [На войне, как на войне. Ред.]. Это выражение доказывает только, что Бисмарк считал немецкую гражданскую войну 1866 г.[508] тем, чем она была в действительности, то есть революцией, и что он был готов провести эту революцию революционными средствами. Он это и сделал. Его образ действий по отношению к Союзному сейму был революционным. Вместо того чтобы подчиниться конституционному решению союзного органа, он обвинил его в нарушении союзного договора — явная увертка! — взорвал Союз, провозгласил новую конституцию с рейхстагом, избранным на основе революционного всеобщего избирательного права, и выгнал, в заключение, Союзный сейм из Франкфурта[509]. В Верхней Силезии он сформировал венгерский легион под командой революционного генерала Клапки и других революционных офицеров; солдаты этого легиона, венгерские перебежчики и военнопленные, должны были воевать против своего собственного законного главнокомандующего [Пометка Энгельса на полях карандашом: «Присяга!». Ред.]. После завоевания Богемии Бисмарк издал прокламацию «К жителям славного королевства Богемия», содержание которой также резко противоречило легитимистским традициям[510]. Уже после заключения мира он отобрал в пользу Пруссии все владения трех законных монархов — членов Германского союза — и одного вольного города[511], причем это изгнание монархов, которые были не в меньшей мере «государями божьей милостью», чем прусский король, не вызвало никаких угрызений его христианской и легитимистской совести. Короче говоря, это была полная революция, проведенная революционными средствами. Мы, разумеется, далеки от того, чтобы упрекать его за это. Напротив, мы упрекаем его в том, что он был недостаточно революционен, что он был только прусским революционером сверху; что он затеял целую революцию с таких позиций, с каких мог осуществить ее только наполовину; что, раз вступив на путь аннексий, он удовольствовался четырьмя жалкими мелкими государствами.

Но тут приплелся Наполеон Малый и потребовал своего вознаграждения. Во время войны он мог бы взять на Рейне все, что хотел: не только вся территория, но и крепости были беззащитны. Он колебался; он ожидал затяжной войны, изматывающей обе стороны, а тут последовали эти быстрые удары: Австрия была сломлена в восемь дней. Он потребовал сначала то, что Бисмарк назвал генералу Говоне как возможную компенсацию, — рейнскую Баварию и рейнский Гессен с Майнцем. Но этого Бисмарк теперь уже не мог бы дать, даже если бы захотел. Огромные военные успехи возложили на него новые обязанности. С того момента как Пруссия взяла на себя защиту и охрану Германии, она уже не могла продать иностранцам ключ к Среднему Рейну — Майнц. Бисмарк ответил отказом. Луи-Наполеон был готов поторговаться; он потребовал только Люксембург, Ландау, Саарлуи и Саарбрюккенский угольный район. Но и этого Бисмарк теперь уже не мог уступить, тем более, что на этот раз претензии были предъявлены и на прусскую территорию. Почему Луи-Наполеон сам не совершил захвата в подходящий момент, когда пруссаки были прикованы к Богемии? Так или иначе, но из компенсации в пользу Франции ничего не вышло. Что в дальнейшем это означало войну с Францией, Бисмарк знал, но как раз этого-то он и хотел.

При заключении мира Пруссия не использовала на этот раз благоприятной ситуации так бесцеремонно, как она обычно это делала в момент удачи. Для этого были достаточные основания. Саксония и Гессен-Дармштадт были втянуты в новый Северогерманский союз и уже поэтому были пощажены. К Баварии, Вюртембергу и Бадену следовало отнестись снисходительно потому, что Бисмарк собирался заключить с ними тайные оборонительные и наступательные союзы. А Австрия — разве Бисмарк не оказал ей услуги тем, что рассек мечом традиционные путы, связывавшие ее с Германией и Италией? Разве не создал он ей впервые, наконец, столь долгожданное независимое положение великой державы? Разве он в самом деле не лучше самой Австрии понимал, что пойдет ей на пользу, когда победил ее в Богемии? Разве Австрия, здраво рассуждая, не должна была убедиться, что географическое положение и территориальная близость обеих стран превращали объединенную

Пруссией Германию в ее необходимую и естественную союзницу?

Так в первый раз за все время своего существования Пруссия смогла окружить себя ореолом великодушия, — потому что отказывала себе в колбасе ради ветчины.