Том 25. От царствования императора Петра III до начала царствования императрицы Екатерины II Алексеевны, 1761–1763 гг

Исчезали совершенно или только на время деятели прошлых царствований, другие из их же среды выступали вперед после кратковременной опалы; но людей новых еще не было, тех людей, которых Екатерина называла своими воспитанниками и к которым была так пристрастна. На первом плане стояли Бестужев и Панин, первый – знаменитый канцлер елисаветинского времени, другой – его воспитанник относительно внешней политики. Но теперь, когда они стали рядом пред развалинами старой системы, между воспитателем и воспитанником возникло несогласие, соперничество. В одном они оба были согласны – в отвращении ко всякому сближению с Франциею, но сильно разнились в том, что старик Бестужев не хотел слышать ни о Франции, ни о Пруссии, хотел восстановления старой системы, старого союза между Россиею, Австриею, Англиею и Саксониею, с тем чтобы курфюрст саксонский по-прежнему царствовал в Польше; но Панин совершенно порвал с стариною и думал о новой системе, о северном союзе, северном концерте или аккорде, по тогдашнему выражению, союзе между Россиею, Пруссиею, Польшею, Англиею и Скандинавиею, противопоставленном южному союзу между Франциею, Испаниею и Австриею. Упрямый Бестужев не уступал своему воспитаннику, и между ними произошел явный разрыв. Панин объявил прусскому посланнику Сольмсу: «Я рассчитался с графом Бестужевым, я заплатил ему за все прежние обязательства, я ему не должен ничего, и он не в числе моих друзей». Вероятно, Панин разумел свои хлопоты по делу об оправдании Бестужева; оправдательный манифест был написан им. Спустя с лишком полгода после этого разговора Панин жаловался Сольмсу на свое положение и высказывал желание удалиться от дел вследствие влияния Бестужева. Это влияние понятно: Екатерина видела, что Бестужев уже не прежний великий канцлер и не может снова заведовать иностранною политикою, знала, что он упрям, чувствовала неприятные следствия этого упрямства, но не могла не чувствовать уважения к старику, хотя бы даже за это самое упрямство; она помнила хорошо, что этот самый Бестужев был заклятый враг ее влияния, преимущественно влияния ее матери, когда это влияние было вредно интересам империи, но он обратился к ней и был самым верным ее союзником, когда этого потребовали те же интересы империи, угрожаемой страшною будущностью. Екатерина с негодованием опровергала клеветы на Бестужева, которого иностранцы выставляли человеком продажным. «Это ложь, – говорила она, – Бестужев обладал упорною твердостию, и никто никогда не мог подкупить его». Другого мнения она была о сопернике Бестужева Воронцове: «Гипокрит, какого не бывало; вот кто продавался первому покупщику; не было двора, который бы не содержал его на жалованье». Наконец, Бестужев мог брать верх пред Паниным и тем, что не настаивал на учреждении Императорского совета.

Не умея жертвовать своими убеждениями, зная, что досаждает своим упрямством, Бестужев для уничтожения этой досады считал необходимым прибегать ко всевозможной лести и угодничеству. Легко себе представить, как встревожился старик, когда в марте месяце совершенно неожиданно возбудил против себя гнев императрицы. Мы видели, как Екатерина считала необходимым показывать свое милосердие к людям, более или менее виновным против нее. Удаление, и удаление по большей части с почетом, с наградою, было наказанием для людей, нерасположение к которым императрицы было известно. Тем с большим удивлением должны были узнать, что Екатерина поступила чрезмерно строго, обнаружила личное раздражение, можно сказать, личную злобу в преследовании лица, которое по своему сану, казалось, требовало более внимательного к нему отношения. Это лицо был ростовский архиерей Арсений Мацеевич.

Мы видели, какой трудный вопрос наследовала Екатерина от предшествовавших царствований, – вопрос о церковных имуществах, поднятый вследствие неперестававших волнений монастырских крестьян. Имения, отобранные при Петре III под светское управление, были возвращены Екатериною, архиереи и монастырские власти успокоились, но не хотели успокоиться крестьяне и своими волнениями торопили учреждение комиссии для решения этого вопроса. Комиссия была учреждена, и первым делом ее было, разумеется, собрание самых полных и подробных сведений о церковных имениях, что могло быть сделано только посредством описи, производимой людьми посторонними, которые не имели никаких побуждений к неточным показаниям. Опять комиссия, опять явились офицеры, переписывают все церковное имущество – признаки зловещие; опять неудовольствие, ропот. Объявлено было, что этого не будет, что для уничтожения этого и престол был принят, а теперь начинается то же самое! Одни роптали тихо, между собою, но нашелся человек, который по характеру своему был способен подать громкий голос и подал.