Том 3

Чёрт подери! Смирно! — На руку! Налево кругом! К ноге! Барабан! Вперёд! — Но медведь по своей натуре — истинно германское животное. Вызвав этой речью всеобщее бурное ура и совершив, таким образом, одно из отважнейших деяний нашего века, он располагается по-домашнему и даёт простор своему мягкому, любвеобильному сердцу в протяжной нежной элегии о «лицемерии» («Rheinische Jahrbucher», II, стр. 129–149). В наше прогнившее, насквозь изъеденное червоточиной своекорыстия время есть — увы! — индивиды, в груди у которых не бьётся горячее сердце, глаза которых никогда не туманит слеза сочувствия, в пустом, черепе которых ещё ни разу не блеснула ослепительная молния лучезарного человеческого воодушевления. О, читатель! Если Ты увидишь такого человека, то дай ему прочесть «Лицемерие» большого медведя, и он будет рыдать, рыдать, рыдать! Он увидит, как он беден, ничтожен и гол, ибо, будь он теолог, юрист, медик, государственный деятель, купец, метельщик или привратник, — он найдёт здесь для каждого сословия особое раскрытие особого, свойственного данному сословию лицемерия. Здесь он увидит, как лицемерие гнездится повсюду, увидит, в особенности, «каким тяжёлым проклятием является лицемерие юристов». Если это не приведёт его к покаянию и исправлению, то он не заслужил того, что родился в век большого медведя. Действительно, надо быть честным, «безыскусным», как говорят англичане, медведем, чтобы так чуять на каждом шагу лицемерие злонравного света. Куда бы ни повернулся большой медведь, повсюду он натыкается на лицемерие. С ним дело обстоит, как с его предшественником в «Парке Лили»[171]:

Но ах! Вот я на перекрёстке
И отовсюду слышу смех
И вижу мишуру и блёстки.
Я убегаю ото всех,
Я не хочу,
Ворчу,—
Но снова я на перекрёстке
И вновь гляжу вокруг,
Ворчу и вдруг
Повёртываю с перекрёстка вспять
И возвращаюсь, наконец, опять.

Вполне естественно, ибо как избежать лицемерия в нашем до основания испорченном обществе! Но это грустно!

«Каждый может быть medisant, suffisant, perfid, malizios^{415} и всем, чем угодно, потому что найдена подобающая форма» (стр. 145).

Можно положительно прийти в отчаяние, в особенности, если быть Ursa Major!

«Увы! Осквернена ложью также и семья… нить лжи проходит через семью и передаётся по наследству из поколения в поколение».

И горе, трижды горе, главам семей в немецком отечестве!

Он сразу бесноваться начинает,
Могучий дух сквозь ноздри излетает,
Натура дикая видна —

и Ursa Major опять становится на задние лапы:

«Будь проклято, себялюбие! В каком страшном виде витаешь ты над головами людей! С твоими чёрными крылами, с пронзительным карканьем… Проклятие себялюбию!.. Миллионы и миллионы бедных рабов… плачущих и рыдающих, жалующихся и сетующих… Проклятие себялюбию!.. Проклятие себялюбию!.. Шайка жрецов Ваала… Чумное дыхание!.. Проклятие себялюбию!.. Чудовище себялюбия…» (стр. 146–148).

К работе непривычен,
Скребу затылок жёсткий мой.
Любое деревцо смеётся надо мной!
Я жалуюсь лужайке для крикета
С кокетливо подстриженной травой;
Но букс мне кажет нос в ответ на это,
………
В конец измученный, ложусь туда, где бьют
Искусственные водопады.
Лежу я полумёртв, стенаю, слезы лью,
Но слышат жалобу мою
Лишь гипсовые Ореады!

Но величайшее «лицемерие» всей этой иеремиады заключается в том, чтобы выдавать подобные словоизвержения, склеенные из плоских беллетристических фраз и романических воспоминаний, за описание «лицемерия» современного общества и делать вид, что яростно возмущаешься, в интересах страждущего человечества, по поводу этого пугала.