Том 3

Тебя, о сердце, в горький час страданья
Холодный свет забыл средь суеты,
Устами бледными произнеси признанье,
Как несказанно жалко ты (стр. 30).

На стр. 100 у него «кровоточат» «скрытые раны», на стр. 101 он, в интересах человечества, настолько скверно себя чувствует, что для того, «чтобы грудь не разорвалась», вынужден прижать к ней руки, «как тиски», а на стр. 79 он — подстреленный журавль, который осенью не может улететь со своими братьями на юг и который «своими крыльями, пронзёнными свинцом», трепыхается в кустарнике, «бьётся пышным, обагрённым кровью оперением». Откуда же вся эта скорбь? Неужели все эти жалобы — обыкновенная вертеровская любовная тоска, умноженная личными страданиями нашего поэта? Нисколько. Нашему поэту пришлось, правда, много выстрадать, но он сумел во всех своих страданиях выявить некую всеобщую сторону. Он часто указывает, например на стр. 64, что женщины не раз сыграли с ним злую шутку (обычная участь немцев, особенно поэтов), что много горького испытал он в жизни; но всё это доказывает ему лишь негодность мира и необходимость изменения общественных отношений. В его лице страдал не Альфред Мейснер, а человечество, и поэтому из всех своих горестей он делает лишь тот вывод, что быть человеком — большое искусство и тяжёлое бремя.

Всю жизнь, о сердце, здесь (в пустыне) учись влачить бодрее
Гнёт человеческого бытия (стр. 66).
О, горе сладкое, о, скорбь, что дышит счастьем,
О, сладостная боль — быть человеком (стр. 90).

Столь благородная скорбь может рассчитывать в нашем бесчувственном мире только на равнодушие, на оскорбительный отпор и насмешку. Карл Моор Второй убеждается в этом на собственном опыте. Мы видели выше, что «холодный свет забывает» его. В этом отношении ему действительно приходится очень плохо:

Чтоб избежать людской насмешки хладной,
Тюрьму себе воздвиг я, хладную как гроб (стр. 227).

Один раз он ещё пытается приободриться:

Ты, бледный лицемер, хулитель, назови мне
Такую скорбь, что не пронзила б это сердце,
Иль страсть высокую, какой бы не пылал я (стр. 212).

Но ему всё-таки становится слишком тяжко, он удаляется от света, уходит на стр. 65 «в пустыню» и на стр. 70 — «в пустынные горы». Совсем, как Карл Моор Первый. Здесь ручей ему разъясняет, что так как весь мир страдает, — например, растерзанный орлом ягнёнок страдает, сокол страдает, камыш, кряхтя от порывов ветра, страдает, — то «сколь ничтожны муки человека», и потому человеку ничего другого не остаётся, как «с ликованием погибнуть». Но так как ему кажется, что «ликование» не льётся у него из глубины сердца, а «гибель» не вполне устраивает его, то он выезжает верхом, чтобы слышать «голоса степи». Однако здесь ему приходится ещё хуже. Три таинственных всадника один за другим подъезжают к нему и в довольно жестоких словах советуют ему дать себя похоронить:

«И, право, лучше б ты
… себя зарыл в опавшую листву
И умер под травою, под сырой землёй» (стр. 75).

Это — венец его страданий. Люди отталкивают его вместо с его горестями, он обращается к природе, но и тут встречает лишь недовольные лица и грубые ответы. И после того как страдание Карла Моора Второго изрядно надоело нам «своим пышным, обагрённым кровью оперением», мы находим на стр. 211 сонет, в котором поэт считает нужным оправдываться:

… безмолвно я и бережно опять
Всю боль мою влачу и ран бессчётных жала,
Уста мои давно не терпят тщетных жалоб
И страшный опыт мой бессильны восхвалять!!

Но «спаситель мира» должен быть не только страдальцем, но и безумцем. Поэтому «в его груди бурлит безумный порыв страсти» (стр. 24); когда он любит, «его солнца ярко пылают» (стр. 17), его «любовь — сверкание молнии, его поэзия — буря» (стр. 68). Мы вскоре будем иметь пример того, сколь безумно это безумие.

Быстро просмотрим несколько социалистических стихотворений Ориона-Моора.