Том 3

В голубом свете ущербной луны туманными тенями стояли монастырские деревья с клоками снега на ветвях.

Под старой яблоней, широко раскинувшей искривленные сучья, подпертые кольями, облокотился на копье монгольский нукер. Стоя по колено в снегу, он смотрел удивленным, недоумевающим взглядом на снежный сугроб. Там лежали два тела: воин в кольчуге и молодая женщина в золотистой шелковой одежде, связанные за локти, спина к спине. Голова воина была обнажена, и длинные черные кудри, обычные у молодых кипчаков, разметались по плечам.

Воин что-то говорил, женщина изредка со стоном отвечала. Нукер не понимал их шепота. Он вмешивался, стучал копьем.

— Я скажу, что ты мой брат, и ты будешь освобожден. Джихангир даст тебе золота, коней и оденет тебя в шелка…

— Я не хочу быть только братом. Я счастлив умереть рядом с тобой. Я скажу Бату-хану, что ты моя хурхэ.[53]

— Ты этого не скажешь. Мы должны вырваться из этой беды и спастись… Ты поклянешься Аллахом, что я твоя сестра.

Монгол поднял копье:

— Байза! Замолчите! Джихангир запретил вам говорить.

Стороживший нукер хорошо знал связанного воина: это был смелый, ловкий юноша из передовой сотни, ездивший на отличном коне, любимец сотника Арапши.

Что помутило его разум? Как он посмел поднять глаза на молодую жену джихангира? Теперь ему придет скорый конец.

Между старыми деревьями пробиралась стая больших монастырских собак. Передние подошли совсем близко и ждали, посматривая на лежащих, как на свою скорую добычу. Одна из собак подошла слишком смело. Нукер метнул копье и пробил ей спину. Собака с визгом бросилась в сторону, волоча копье. За ней умчались остальные. Монгол пошел через глубокий снег, подобрал копье и вернулся на свое место.

Стукнула дверь на крыльце. Заскрипела калитка. Несколько человек шли по тропинке. Собаки снова подняли лай и бросились навстречу.

Показались Субудай-багатур, Арапша, Хаджи Рахим и три нукера. Хаджи Рахим нес зажженный резной фонарь из промасленного шелка. Он первый, большими шагами, поспешил к Юлдуз, склонился к ней и осветил тусклым светом фонаря ее страдальческое лицо.

— Когда-то ты меня кормила… Ты приносила молоко и горячие лепешки и продлевала дни бедной жизни дервиша! Что же ты теперь, маленькая Юлдуз-Хатун, потонула в урусутских снегах? Ты можешь стать добычей этих голодных псов! Скорее, скорее очнись!

Хаджи Рахим поставил фонарь на снег и с трудом развязал обмерзшие веревки. Он помог приподняться полубесчувственной, застывшей Юлдуз. Арапша завернул ее в соболью шубу. Развязанный Мусук вскочил и подошел, шатаясь, к Субудай-багатуру, стоявшему неподвижно, расставив ноги, будто все, что происходило, его не касалось.

— Чей ты сын? Скажи ясно! — спросил Хаджи Рахим.

— Вольного ветра! — ответил Мусук.

— Кто эта женщина? — продолжал Хаджи Рахим. — Знаешь ли ты ее?

Мусук молчал. Из шубы послышался слабый голос:

— Это мой брат, Мусук. Мы оба дети Назар-Кяризека из Сыгнака.

— Все это верно! — сказал Хаджи Рахим. — Я узнаю обоих.

— Довольно! — вмешался Субудай-багатур. — Что говорит Хаджи Рахим — то всегда верно! В этом доме черных шаманов все потеряли разум… Воин Мусук! Ты докажешь мне, какой ты «сын ветра». Ты поедешь вперед, на самую трудную разведку… Нукеры! Отнесите Юлдуз-Хатун в ее покои.

Из-за двери кельи, где помещался джихангир, слышались странные крики и дикий, всхлипывающий вой.

У стены жались нукеры.

— Что там случилось? — спросил Субудай-багатур.

— Джихангир свирепствует! Он порубил мечом урусутских богов и зарезал двух друзей-блюдолизов. Теперь он плачет.

— Как плачет?

— Разве ты не слышишь?

Субудай подошел к двери. Оттуда раздавался вой то шакала, то гиены…

— Не входи! Он зарубит тебя…

Арапша внес Юлдуз в соседнюю келью и опустил на лежанку. Китаянка И Лахэ стала ловко растирать ее.

Субудай ждал возле двери. Снова послышался крик:

— Какая казнь! О-о!.. Какое вероломство!.. О-о! Злодеи опять встали на моем пути… О-о! Они увидят, что я внук Чингисхана!.. Да, они это увидят!..

Субудай-багатур, склонившись так, что его широкая спина стала совсем круглой, решительно отворил дверь и вошел в келью.

Из-под стола торчали ноги зарубленных. На полу растекалась лужа крови.

Бату-хан сидел на столе, скрестив ноги. Он держал на коленях кривой меч. Лицо его распухло, глаза, красные и воспаленные, яростно уставились на Субудая. Тот выпрямился и посмотрел ему прямо в лицо. С большой лаской Субудай спросил:

— О чем плачешь, джихангир?

Бату-хан поднял меч над головой, точно раздумывая, кого бы ударить. Вдруг, повернувшись, стал бить по иконе святого Власия. Меч зазвенел, от иконы отлетали щепки.

— За что ты наказываешь урусутского бога? — продолжал Субудай необычным для него мягким отеческим голосом.

— Мне сказали, что этот бог с длинной бородой спасает несчастных и оберегает всякую скотину, а для меня он ничего не делает!.. Висит на стене и дерзко глядит на меня. Прочь, урусутские боги!

— Но что случилось? Никто ведь не погиб?

Бату-хан прищурился на Субудая пьяным, мутным взглядом: