Том 3

«Два секретаря райкома, а какие они, оказывается, разные, — думал Холмов. — Один невысок, бритоголов, коренаст; другой росл, чубат. У одного детей нет и не было, у другого свой, можно сказать, детский сад. У одного книгами заставлены стены, а у другого я не видел в доме ни книжной полки, ни даже газеты или журнала. Один пишет научную работу и выдает себя за человека теоретически мыслящего, начитанного, а другой и говорит-то не слишком складно, и излюбленное его словечко — „проблема“. Проблема есть или проблемы нет. Читает ли Рясной художественную литературу? Сказать трудно, скорее всего, не читает. Видимо, не находит для этого времени. Газеты и журналы наверняка просматривает, только не дома, а на работе. К его приходу свежие газеты и журналы уже лежат на столе, и нужные статьи, заметки, чтобы были замечены, обведены красным или синим карандашом. И хотя Калюжный и Рясной кажутся мне разными, несхожими, а ведь есть у них что-то общее, что их роднит. А вот что оно, это общее? Наверное, то у них общее и то их роднит, что оба они руководят районами. Смотрю на них, на их жизнь и сознаю: а ведь то, что теперь есть у Рясного и Калюжного, когда-то, в бытность мою секретарем райкома, было и во мне. А Медянникова? А Иван Сагайдачный? Тоже ведь секретари райкома! Почему же в них нет того, что есть у Калюжного и Рясного и что было у меня в молодости? Их не поставишь рядом с Калюжным и Рясным. В самом характере у этих молодых секретарей есть как раз то, чего не было у меня и чего, к сожалению, нет у Рясного и Калюжного. Это-то меня и радует. И получается: меня, уже немолодого человека и старого коммуниста, Медянникова и Сагайдачный радуют, а Калюжный и Рясной огорчают. А почему?»

И Холмов, ища ответа, начал думать о том, что жизнь не стоит на месте, что в станицах выросли новые люди, такие, как, например, Андрей Кочергин, с его любовью к «сельскому рабочему классу», или чем-то похожие на Кочергина; что жизнь в районах быстро меняется, а руководители кое-где остаются прежними. Часто в районе можно еще встретить руководителя, который не так давно казался и умным, и солидным, и деловым, а сегодня он таким уже не кажется. «Почему? Время обогнало? — думал Холмов. — Видно, это тот, кто отстал от времени, зазнался и думал о себе одно только хорошее. А что же будет через десять-пятнадцать лет, когда вырастут совсем новые кадры — люди молодые, по-настоящему образованные, здравомыслящие? Что же делать тем, кто отстал, кто состарился не годами, не физически, а душевно? Выход прост: лучшие заменяют худших. И ничего, что эти лучшие будут немолодыми и чем-то похожими на Маню Прохорову. Суть не в молодости. Если бы было так: плохой руководитель сам осознает, что он плохой, и сам добровольно уступает место руководителю хорошему. Понятно, что когда-то так и будет, только, надо полагать, не скоро. Растить кадры — дело не только кропотливое, но и нелегкое, сам по себе этот процесс медленный. Это не то, что заменить в машине какую-то износившуюся деталь новой, только что полученной с завода. Тут не механизмы, а живые люди. И еще, как говорит Рясной, проблема: что надо сделать, чтобы тот руководитель, кого следует заменить лучшим, сознавал бы, что делается это не по чьей-то прихоти, а исключительно в интересах партии и государства? Ведь каждый руководитель, как правило, свыкся с мыслью, что на своем месте он незаменим. Попробуй, к примеру, послать Калюжного на работу обычную, не руководящую? Он воспримет это как величайшую к себе несправедливость. И еще беда: почему-то рядом с собой плохие руководители растят людей, чем-то похожих на себя. Тот же Калюжный, к примеру, вырастил Ивахненко. А ведь в той же Широкой живут не только Ивахненки, но и Кочергины. Именно ими, Кочергиными, и надо было заняться Калюжному, чтобы потом поменять местами: Ивахненко — к станку, если он, конечно, способен стоять у станка, а Кочергина — в станичный Совет. Но разве Калюжный может это сделать? Ему трудно заменить своего воспитанника другим, лучшим, но не им воспитанным. Я уехал из Родниковской, а Калюжный, наверное, и забыл о проступках Ивахненко, и все может остаться так, как и было. И снова в длинном коридоре станичники будут проклинать Ивахненко. Так что куда ни посмотри, к чему ни обратись, все сходится на том: быть настоящим руководителем и непросто и нелегко, и от него, от руководителя, чаще всего проистекают и наши радости, и наши горести».

Тут Холмов, прикрыв глаза ладонью, увидел раннее весеннее утро и светлочубого весленеевского паренька. Это был Алеша Холмов. Он стоял на пороге станичного ревкома. Кажется, это было совсем недавно, будто бы вчера. А ведь уже пролетело почти сорок лет. Не верилось, что тот весленеевский Алеша Холмов и этот сидящий в «Волге» Алексей Фомич — одно и то же лицо. Теперешний Холмов смотрел на того, весленеевского юношу, как обычно смотрят на человека незнакомого.