Том 3

— Выход один: недостойных, неумных следует заменить достойными, умными, — с улыбкой заметил Холмов. — Так я тебя понял?

— Правильно, — согласился Тихон. — Только беда, Фомич, что из узкого круга в широкий добровольно никто идтить не желает. Ежели даже человек неумный и недостойный каким-то манером очутился в узком кругу, то уже сам, по своей охоте, оттуда не уходит и все норовит пробиться не вниз, а вверх.

— Говоря проще: нужен правильный подбор кадров? — смеясь, спросил Холмов. — Так, Тихон Захарович?

— Выходит, что так.

Еще выпили, закусили. После второй рюмки старое лицо Тихона разрумянилось, посвежело, и он, еще больше оживившись, сказал:

— Круги что! А вот тайна, Фомич, хранится у меня на сердце. Думал унести ее с собой в могилу, да вот повстречался с тобой…

— Что за тайна?

— В том моя тайна, что я виноват перед тобой, Фомич. Тогда, в тридцатом, состоял в сговоре с Козыревыми, — грустно проговорил Тихон. — Ночью, когда тебя не было дома, заявлялись ко мне братья Козыревы. Сходились мы не в хате, а в погребе. Говорили Козыревы, что в горах собирается казачье ополчение и что вскорости поднимется восстание. Сказывали Козыревы, что каждая станица посылает в горы сабельную сотню, что огнестрельное оружие готовенькое уже припасено в горах.

— И ты входил в состав ново-троицкой сотни?

— Не входил, но собирался в нее войтить. — Тихон помолчал, склонив лысую голову. — Слепец был. Куда податься? К вам причалить? Пугали колхозы. Пойтить за Козыревыми? Тоже радости мало.

— Почему же тогда не рассказал мне?

— Боялся. Козыревы грозили смертью. Говорили, что те, кто не пойдет с ними, будут изничтожены. Они собирались все свершить в ночь на двадцать первое февраля. Тебя, Фомич, намечали убить первого, а тогда уже Анисима Коросташова. После этого должны были нагрузить подводы зерном и разным провиантом, забрать скот, лошадей и с семьями податься под Эльбрус. Помешали Козыревым, опередили. Двадцатого утром, как помнишь, нас погрузили на подводы и увезли. — Тихон грустно посмотрел на Холмова. — Мучился я, Фомич. Все эти годы думал: может, зря ты тогда вызволил меня из беды?

— А сам как считаешь?

— Мне-то что считать. Тогда твой приезд был для меня счастьем.

— Тихон Захарович, может, справедливее было бы сказать так: колхозы зря или не зря?

— Можно и так, — согласился Тихон. — Но тут, Фомич, вопрос в том, с какой колокольни глядеть. Ежели с той, каковая была, когда я копошился в своем кубле, жилы надрывал, чтоб разбогатеть, и через то был счастливым, то колхозы — это зря. А ежели повернуться к сыну Григорию и к внуку Димитрию и поглядеть, как они ныне живут и чем от своего родителя отличаются, то тогда колхозы — это не зря. Слов нет, трудно переламывалась хребтина хлебороба, с такой болью трещала, что и до сей поры иной раз в спине та боль отзывается. Было горе, были слезы. Все, что извечно стояло под ногами, нежданно-негаданно покачнулось, зачало падать и разваливаться. Тут от страха и «караул» закричишь. Проще простого сказать: отлучить крестьянина от собственности. А убить ее ох как трудно! Ить она, гадюка, в крови, ить она злющая, и с нею так, по-хорошему да с голыми руками, не совладеть. Вот и я, Тихон Радченко, лишился всего. Остался, как выхолощенный мерин. А сколько нас было таких? Много. Теперь все уже позабылось, рубцами позатянулось. И нынче, на старости своих годов, гляжу на жизнь сына Григория, на внука Димитрия и вижу: давнишнее мое горюшко для них обернулось радостью. И хорошо, что тогда ты упредил Козыревых. Меня, Фомич, еще радует то, что и сын и внук тоже, как и я, тянутся к богатству, что и им, как, бывало, и мне, хочется жить в достатке и богато. Только понятие у них о богатстве иное — вот в чем штука. Есть, есть перемены и в жизни и в людях. Вот через то, Фомич, я и отвечаю: колхозы — это не зря. — Тихон прислушался к скрипу открываемых ворот и к шуму мотора, подошел к окну. — Вот и активисты уже заявились.

Вошли Григорий и Димитрий, и от них повеяло запахами степи и бензина. Мужчины рослые, плечистые. Лица засмолены солнцем, щедрый загар застарел, а во внешнем их облике ничего казачьего. Городские люди — ни дать ни взять. И сняли с себя не бурки и не черкески с газырями, а обычные плащи с поясами, и не кубанки, а картузы. Перед зеркалом причесали чубы, поправили галстуки. С гостем поздоровались за руку и подсели к столу. Григорий смотрел улыбчивыми глазами и как бы говорил, что он-то хорошо помнит Холмова и рад, что видит его в своем доме, но что заговорить ему об этом казалось неудобным.

— Алексей Фомич, — сказал Григорий, — а вас Сагайдачный ждет. На семинаре сам сказал, что вы едете в Вознесенскую.

— Откуда же ему известно, что я еду в Вознесенскую?

— Про то не знаю. Говорят же, что земля слухами полнится.

— Пусть Сагайдачный подождет, — сказал Тихон. — Никуда мы тебя, Фомич, не отпустим.

— А о чем был семинар? — поинтересовался Холмов.