Том 3

Но слышен и поныне
Над гребнями бесснежных Апеннин
«Эксцельсиор», надежды гордый клич,
Слетавший с женских губ, хоть смерть сковала
Уста и стало мрамором чело,
Как и у стольких славных флорентийцев.
И все ж, доколе трогает сердца
Живая песнь, взмывающая к Трону
Господню и сходящая с небес
Молитвою, вливающей отвагу
В свободных духом и на ратный труд
Во имя блага общего готовых,—
Живет она, пророчица, зарю
Всходящей над Италией свободы
Завидевшая в окнах дома Гвиди
И свет ее восславившая в песнях,
Понятных человечеству всему! [180]

Она жила не только в самом сердце шекспировской Англии, но и в сердце дантовской Италии. Своей эрудицией она была обязана греческой литературе, но одержимость свободой ей подарила современная Италия. По другую сторону Альп ее охватил неведомый дотоле энтузиазм, и с прекрасных, выразительно очерченных губ, которыми мы любуемся на ее портретах, слетели стихи такого благородства и величия, каких не слагала за две тысячи лет ни одна женщина. Приятно сознавать, что именно английская поэтесса вложила весомую лепту в дело объединения Италии — мечту Данте, и хотя Флоренция изгнала своего великого певца, она все же несколько веков спустя приняла как желанную гостью поэтессу из далекой Англии.

Если задаться вопросом, каковы наиболее существенные особенности творчества м-с Браунинг, то можно ответить словами, сказанными Суинберном о Байроне,— это искренность и сила. Конечно, и у нее есть недостатки. «Ей ничего не стоит срифмовать «луну» и «стол», — говаривали о ней шутники, и, к слову сказать, наиболее чудовищные рифмы подарила литературе все та же м-с Браунинг. Но эту кажущуюся небрежность нельзя относить за счет нетребовательности поэтессы к себе. Это было сознательным приемом, о чем ясно говорят ее письма к м-ру Хорну [181]. Она отказывалась шлифовать свою музу. Ей претили парадная приглаженность и искусственный лоск, и в своем отрицании мастерства она оставалась истинным художником. Она хотела добиться особого эффекта особыми средствами и преуспела в этом, а ее равнодушие к точной рифме часто приводило к удивительному богатству стиха, привнося в него подкупающий элемент неожиданности.

По своим философским воззрениям она была последовательницей Платона, по политическим взглядам — оппортунисткой. Она не принадлежала ни к одной политической партии. Ей было по сердцу, когда простые люди не уступали в достоинстве королям, а короли держали себя как равные среди равных. Об истинных ценностях поэзии и причинах, побуждающих к поэтической деятельности, она имела самые возвышенные представления. «Поэзия,— пишет она в предисловии к одному из своих сборников, — для меня не менее важна, чем сама жизнь, а к жизни я отношусь очень серьезно. Ни та, ни другая никогда не вызывали во мне желания привнести в них элемент игры. Я никогда не видела истинную цель поэзии в наслаждении и не предпочитала праздность поэтическому труду. До сих пор моя работа была неотрывной частью моего существования, наиболее ярким и полным его проявлением». Несомненно, что именно через поэзию она как личность выразилась наиболее полно, поэзия же открыла перед ней просторы высочайшей самореализации. «В наше время поэт, — повторяла она часто, — личность одновременно более величественная и более жалкая, чем прежде. Он носит одежду из более тонкого сукна, но не вещает уже, как оракул». Эти слова проливают свет на ее отношение к миссии поэта. Его обязанность — возвещать Божественные истины, быть вдохновенным пророком и одновременно благочестивым священнослужителем, то есть тем, кем мы можем без преувеличения считать ее самое. Она была Сивиллой, передававшей миру послания свыше — иногда невнятным бормотанием, а подчас и с завязанными глазами, но пафос ее речей был всегда неподделен, как и пламя возвышенной и непоколебимой веры, в них был экстатический взлет духа, незамутненный пыл страстной души. Читая ее лучшие стихи, мы чувствуем, что Пифия жива [182], хотя храм Аполлона опустел, бронзовый треножник опрокинут. Дельфийская долина покинута. Теперь она поет для нас, родившись заново на нашей земле. И в самом деле м-с Браунинг — мудрейшая из Сивилл, более мудрая даже, чем та величественная фигура» написанная Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы в Риме, которая размышляет над таинственными письменами, пытаясь постичь секреты Судьбы; она — мудрейшая, ибо осознает: если сила заключается в Познании, то Страдание — часть его.