Том 3

— Добрый вечер, Константин Владимирович, — откуда-то издалека зашелестел в мембране мужской голос, и Константин переспросил раздраженно:

— Да с кем я говорю? Ничего не слышно!

— Слушайте меня внимательно и не перебивайте. И не задавайте никаких вопросов. Я звоню вам для того, чтобы дать только один совет. Я понимаю, что Илья Матвеевич трус и деревянный дурак, но и вы поступаете не более умно, простите за прямоту. Мой вам совет: выбросьте немецкую игрушку куда угодно, чтобы у вас ее не было. Если вы еще не выбросили. И если вам нравится дышать свежим воздухом. Понятно, этого телефонного звонка не было и вы ни с кем не разговаривали. Не говорите об этом и жене. Это все!

Константин вытер обильно выступивший, как после болезни, пот на висках, пошарил сигареты в куртке, и, когда закурил, вобрал в себя дым, обморочно закружилась голова.

«Ловушка? Это ловушка? Но зачем она? Соловьев… У него был Михеев? Озлобился и пошел? Что ж — вот оно, злое добро? А как? Как иначе?.. Это был голос Соловьева? Он говорил? Его голос? Неужели он симпатизирует мне? После того разговора? Соловьев? Что ему? Для чего?»

Константин с туманной головой начал ходить по комнате, не понимая, не зная, что нужно делать теперь, но чувствуя, что его удушливо опутало, как сетями, что он не может решиться сейчас ни на что, ничему не веря уже.

«Неужели! Не может быть!.. И это — правда»? — подумал он.

Глава пятнадцатая

— Да, умер…

— Чего сказываешь, гражданин? В платке я, не слышу.

— Умер, говорю, Сталин. Не приходя в сознание.

— Го-осподи! А я слышу — музыка… Из Воронежа ведь я, у сродственников остановилась… Утром встала, брательник на работу собирается. «Плохо», — говорит. А я-то говорю: «Разве врачи упустят?» Упустили!..

— Мамаша, не мешайте! Если идете — идите! Со всеми… А вы — под ногами!

— Бегут, что ли, впереди?

— Да нет. Стоят. Милиция порядок наводит.

— Когда диктор сообщал, голос так и дрожал. Говорить не мог…

— Как вам не стыдно, товарищ? Со стороны пристраиваетесь! Колонна оттуда идет! Во-он, оглянитесь!

— Это что же, родимые, его смотреть?

— …Да, не приходил в сознание…

— Сто-ой!.. По трое бы построились! Товарищи, товарищи!

— Оживятся они сейчас… Рады!

— Как же мы теперь без него? Как же мы жить-то будем?

— Кто оживится?

— Да всякая международная сволочь. Как раз тот момент, когда они могут начать войну…

— Американцы соболезнование не прислали.

— Куда же смотрела медицина? Лучшие профессора!

— К сожалению, он был не молод. Здесь, видите ли, и медицина бессильна. Как врач говорю.

— Кто после Аллилуевой был его женой?

— Да кто-нибудь был…

— Что-о? За такие слова — знаете? В такой день — что болтаете языком, а?

— Я ничего не сказал, товарищ…

— Что было бы с нами, если бы не он тогда…

— Впереди есть милиция?

— Когда война началась, выступал. Волновался. Боржом наливал. По радио слышно было, как булькало…

— Иди рядом со мной. Не отставай!

— Верочка, не плачь! Не надо, милая. Слезами сейчас не поможешь. Я прошу тебя.

— Гражданин, это ваш сын? Смотрите, у него снялась галошка! Промочит ноги.

— Я на всех стройках… И в первую пятилетку, и потом…

— Социализм вытащил…

— Когда брата в тридцать седьмом арестовали, он Сталину письмо написал.

— Ну? Что вы шепотом?.. А он…

— Не передали ему, видать, секретари.

— Девочка, где твоя мама? Ты одна? Слушайте, чей это ребенок? Чей ребенок?

— Дедушка Сталин умер, да? Я пойду смотреть. А мамы нет дома.

— Господи! Иди сейчас же домой! Ты потеряешься! Что же это происходит?

— Те улицы оцепили. И проходные дворы. Народу-то…

— От Курского вокзала…

— Неужели Манеж перекрыли? Через Трубную?

— Слово у него было твердое. Много не говорил.

— В праздники на Мавзолее, бывало, стоит, рукой машет… А последнего Первого мая его не было…

— Как это не было? Я сам видел.

— Да, проститься.

— Я с сорок первого… Ничего, дойду на костыльке. Всю войну на ногах.

— Что там? Опять побежали?

— Вы ничего не видите? Почему остановились?

— Какие-то машины, говорят, впереди. Зачем машины?

— Девочка! Ты не ушла? Где мама, я спрашиваю? Это ваша?

— Нет, опять пошли…

— Вся Москва тронулась.

— Где? Где? Ему плохо, наверно. На тротуар сел. В годах. Товарищи, помогите кто-нибудь. Устал, видимо…

— Пошли, пошли! Ровней, товарищи, ровней!

Толпа текла, колыхалась, густо и черно заполняя улицу, с хлюпанием месила растаявший сырой пласт гололеда на асфальте; по толпе дул промозглый мартовский ветер, и никого не защищали спины, поднятые воротники; ветер проникал в середину шагающих людей, выжимая слезы; и зябли лица, отгибались края шляп, полы пальто, отлетали за плечи концы головных платков. Люди не согревались ходьбой: от обдутой одежды несло холодом — низкое, пасмурное, тяжелое небо клубилось над крышами, вливало резкий воздух туч в провалы кишевших народом улиц. С щелканьем выстрелов полоскались очерненные крепом флаги на балконах, над подворотнями; из репродукторов из Колонного зала приглушенно лились над толпами, над головами людей траурные мелодии, сгибая спины этим непрерывным оповещением смерти, непоправимостью случившегося.