Том 3

— Рев в лесу стоит, будто черт свадьбу играет.

Солдаты снова примолкли и задремали, один только вахмистр поднимал порою голову и минуту прислушивался, после чего опять ронял голову на грудь. Так прошел час, другой, наконец ближние сосны из черных стали серыми, верхушки их все больше светлели, будто кто обливал их расплавленным серебром. Умолк рев оленей, и невозмутимая тишина воцарилась в лесной чаще. Сменяя зарю, медленно разливался белесый свет и гасил ее алые и золотые отблески; наконец белый день встал и озарил усталые лица солдат, спавшие подле хаты мертвым сном.

Внезапно распахнулась дверь, и на пороге показался Кмициц.

— Эй, Сорока! — крикнул он.

Солдаты повскакали.

— Господи, да ты, пан полковник, на ногах? — воскликнул Сорока.

— А вы спите, как сурки: головы можно вам срубить и кинуть за плетень, покуда кто-нибудь проснется.

— Да мы, пан полковник, до утра не спали, белый день уж встал, как уснули.

Кмициц огляделся по сторонам.

— Где это мы?

— В лесу, пан полковник.

— Вижу. А что это за хата?

— Да мы и сами не знаем.

— Пойдем! — сказал пан Анджей Сороке.

И снова вошел в хату. Сорока последовал за ним.

— Послушай, — обратился к нему Кмициц, опускаясь на топчан, — так это князь в меня стрелял?

— Да.

— А что с ним сталось?

— Ушел.

— На минуту воцарилось молчание.

— Это плохо! — сказал Кмициц. — Из рук вон плохо! Лучше было уложить его, чем пустить живым!

— Мы так и хотели, да..

— Что «да»?

Сорока коротко рассказал обо всем происшедшем. Кмициц слушал со странным спокойствием, только глаза у него горели.

— Стало быть, его взяла, — промолвил он наконец. — Но мы еще встретимся. Ты почему с дороги свернул?

— Погони боялся.

— Правильно сделал, они, наверно, гнались за нами. Уж очень нас мало теперь против Богуслава с его силой, чертовски мало! К тому же он отправился в Пруссию, а там мы не можем гнаться за ним, придется подождать!

Сорока вздохнул с облегчением. Видно, Кмициц не так уж боялся князя Богуслава, коль скоро толковал о погоне. Эта уверенность сразу передалась и старому солдату, который привык не своей головой думать и не своим сердцем чуять, а полковника.

Пан Анджей тем временем погрузился в глубокую задумчивость; очнувшись внезапно, он стал шарить около себя.

— Где мои письма? — спросил он.

— Какие письма?

— Которые были при мне… Я их в пояс спрятал. Где пояс? — лихорадочно спрашивал пан Анджей.

— Пояс я сам отстегнул и снял, чтобы твоей милости дышать было полегче, вот он лежит.

— Дай сюда!

Сорока подал кожаный пояс на белой замшевой подкладке с карманами, стянутыми шнурком. Кмициц раздернул шнурок и поспешно достал бумаги.

— Это грамоты шведским комендантам, — сказал он с беспокойством в голосе, — а где же письма?

— Какие письма? — повторил Сорока свой вопрос.

— Черт бы тебя побрал! Письма гетмана шведскому королю, пану Любомирскому, все письма, которые были при мне!

— Коли в поясе их нет, стало быть, нет нигде. Верно, в пути потеряли.

— По коням, искать! — страшным голосом крикнул Кмициц.

Не успел изумленный Сорока выйти из хаты, как пан Анджей в изнеможении повалился на постель и, схватившись руками за голову, застонал:

— О, мои письма! Мои письма!