Том 3

Тося влезает в бричку. Она сжала руками грудь, спрятав ладони под мышками. Петр Кузьмич видит, что она дрожит. Он снимает пиджак и накидывает ей на плечи. Тося молчит. Подвода едет. Игнат, про себя, не обращая внимания на присутствующих:

— А зря, ей-право, зря.

— Ты о чем? — спрашивает у него Петя.

Игнат смотрит на Петра Кузьмича и отвечает Пете:

— Это я про свою… Домну. Хорошая баба у меня!

Во время паузы Петя достает баян. Вечер опускается тихо, тихо. Воздух замер. Ни малейшего дуновения ветерка! Край неба еще горит, где зашло солнце, а уже месяц висит серпом над горизонтом и вечерняя звезда уже мигает из темнеющей синевы — мигнет и скроется. Пашня вдали, в вечернем полусвете, сливается с озимью, а озимь тает, уходя в небо. Небо натягивает над землей завесу: все меняет свои очертания, линии сглаживаются, тают и мало-помалу исчезают. Тракторы осторожно шевелят тишину приглушенной и плавной нотой.

Петя нашел аккорд в тон звучанию трактора, чуть протянул его, прибавляя другие басы, и перешел на лирический мотив.

В сумерках мы видим грустное лицо Тоси. Задумчивое лицо Шурова. Игнат тоже опустил голову: ему, видно, взгрустнулось. Он покачал головой и произнес, вздохнув:

— Эх-хе-хе! Ёлки тебе зеленые…

— Игнат Прокофьич! — обращается Шуров. — Поешь ведь, знаю, спел бы.

— Не! Я так не спою…

— Спойте, Игнат Прокофьич! — тихо говорит Тося. — Я так люблю песни.

— Ну, раз так… Давай, Петя… «Ямщика».

Петя берет нужные аккорды.

Игнат кашлянул, поправил картуз, расстегнул пиджак и запел:

Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку.
И крепко же, братцы, в селенье одном
Любил я в ту пору девчонку…

Певец грустит. Голос его жалуется и заунывно дрожит так, что последние слова каждого куплета он поет совсем тихо. Певец преобразился: он уже не медлительный, как мы его знаем, не шутник, умеющий шутить без единой тени улыбки. Перед нами поет само сердце Игната, не знающего еще своего места в жизни. И вот он закончил последний куплет:

Под снегом-то, братцы, лежала она.
Закрылися карие очи…

Поле далеко-далеко повторило последние печальные звуки, и они, дрожа, растаяли в полусумерках.

Игнат, кряхтя, сполз с брички на землю.

— Я тоже пойду, — говорит Тося, — Петя на конюшню еще поедет. Ужинать тебя подождем… — Она легко спрыгивает с брички, и скрывается в темноте.

— Пойду и я, — говорит Шуров. — Езжай.

Тося стоит на крыльце, прижавшись щекой к столбу. Она смотрит на дорогу, видимую уже при луне. По дороге идет Шуров, тихо, понурив голову.

Тося шепчет:

— Петр!

Шуров у калитки своего палисадника. Он прислушивается к звуку тракторов. Постоял чуть и произнес:

— Спокойной ночи, добрые люди!

Спит Евсеич.

Спит Терентий Петрович.

Катков засыпает с газетой в руках.

Спит Петя Федотов.

Спит уже вся деревня. После трудового дня все засыпают рано.

Только Тося все стоит так же, прижавшись щекой к столбу крыльца.

Кабинет Самоварова ночью. Он на обычном месте. Хват сидит на корточках, прислонившись к стене. Болтушок — на стуле, закинув ногу за ногу. Все трое курят. Дым. Самоваров говорит строго:

— Сказано вам — пять подписей против Шурова. А вы только две поставили: ты и ты.

— Никто не хочет, — говорит Хват. — Его все боятся…

— Поскольку он имеет силу, постольку… — начал было Болтушок.

— Да погоди ты! «Поскольку, постольку!»… — перебивает его Самоваров. — Какая там у него сила! Не сумели поднять массу на него. А он на меня поднял…

— Ну, кого? Давайте подумаем, — говорит Хват.

— Ввиду возможности стечения, логически думаю, — Игнат Ушкин подпишет жалобу на Шурова, поскольку ему безразлично, на кого подписать.

— Во! Правильно! Игната Ушкина сагитировать. Тебе поручаю, — говорит Самоваров Хвату.

— Возможно. Должон подписать, — соглашается Хват.

— Действуй, Григорий Егорович, — одобрительно говорит Самоваров. — Та-ак… Кажись, все обсудили.

— У меня еще вопрос, — говорит Болтушок.

— Давай.

— Целую неделю заседания не было. Дебатировать надо и массу будировать постоянным действием рассуждениев. Я считаю: надо раза два-три в неделю… Заслушивать надо…

— Пожалуй, верно! Значит, так: вторник, четверг и суббота. Докладывает весь руксостав.

— Во-от, — протянул Болтушок. — Тогда все вожжи руководства будут в вашей руке.

— Все! — кончает Самоваров.

— Все! — говорят Хват и Болтушок вместе.

Утро. Петя Федотов первый идет на колхозный двор. Репродуктор на площади: «Доброе утро, товарищи!..» Шуров вскакивает с постели, умывается.

Репродуктор в доме Терентия Петровича: «Доброе утро, товарищи!»

Постель Терентия Петровича пуста. Его жена, Матвеевна, отвечает репродуктору:

— Доброе утро! Только Терентий Петрович давно в поле. У него смена в пять. — Она возится у печки.

Репродуктор в хате Игната: «Доброе утро, товарищи!..»

— А? — спрашивает у репродуктора Игнат.

— Бэ, — говорит Домна. — Иду на ферму. Посмотри за мальчонком да отнеси в ясли. — Качнув люльку, она выходит.

— Бэ! — говорит безразлично Игнат, выключает динамик и немедленно засыпает.