Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

Вот в этом весь Христиан. Да нет же, он был совсем не злой человек, — этот взрослый ребенок слишком рано женился, страсти в нем бушевали, пороки у него были наследственные… Его образ жизни — ночи в клубе, женщины, ужины… — что ж, в известном кругу это считается нормальным поведением мужа. Вся беда была в том, что ему приходилось играть роль короля, а играть ее он не умел, что нести такую ответственность ему оказалось не по силам, не по плечу, особенно в изгнании, потому что здесь он медленно разлагался. Посильней его люди — и те не выдерживают выбитости из привычной колеи, неуверенности в завтрашнем дне в сочетании с несбыточными надеждами, с томлением, с муками ожидания. В изгнании, как на море, бывает безветрие, — люди от него тупеют, у них опускаются руки. Это переходный фазис. Тоску бесприютности можно рассеять, если у тебя есть определенное дело, если ты хотя бы несколько часов в день отводишь для занятий. Но чем прикажете заняться королю, у которого нет больше ни народа, ни министров, ни совета, которому нечего решать, нечего подписывать и которого игра во все это не удовлетворяет, так как он достаточно умен или же слишком большой скептик, чтобы видеть в такой игре нечто забавное, а кроме того, слишком невежествен, чтобы приняться за какой-нибудь усидчивый труд? И вот еще что: изгнание подобно не только морю, но и кораблекрушению, выбрасывающему на берег пассажиров первого класса, привилегированных пассажиров, вперемешку с «палубниками» и с «третьим классом». Нужна властная надменность, нужно обладать той силой воли, какая должна быть у настоящего повелителя, чтобы не дать себя захлестнуть вольностям, оскорбительному панибратству, из-за которого после придется краснеть и страдать; чтобы остаться королем и среди лишений, бедствий, унижений, смешивающих все слои общества в единое жалкое человеческое стадо.

Увы! В королевский дом Иллирии, который ценою колоссальных жертв так долго оберегал герцог Розен, хлынула богема изгнания. Королю не на что стало «прожигать жизнь». Тогда он, как молодой человек из богатой семьи, начал выдавать векселя, — он находил, что это, принимая во внимание содействие Д. Тома Льюиса, гораздо проще и даже гораздо удобнее, нежели «чеки в нашу кассу», которые он прежде направлял начальнику своей гражданской и военной свиты. Векселям истекал срок, король без конца их переписывал, вплоть до того дня, когда Том Льюис, оставшись без гроша, придумал почтенную торговлю орденами, изобрел род занятий для короля, у которого нет ни народа, ни цивильного листа и у которого нет никаких других ресурсов. Разделанная туша несчастного Иллирийского Льва, разрубленная на части, на куски, словно туша презренного убойного скота, лежала на прилавке и продавалась вразвес: кому угодно гриву, кому — лопатку, кому — ребра или когти? И это еще только начало. Усевшись в кебе Тома Льюиса, король будет ехать по этой гладкой дорожке все дальше и дальше.

Так думал Меро, спускаясь по лестнице после разговора с Босковичем. Он видел ясно, что на советника полагаться нельзя, — его, как всякого маньяка, легко подкупить. Он сам был новичком, он был чужим в доме и не мог иметь влияния на Христиана. А что, если обратиться к старику Розену? Но когда он как-то с ним заговорил, герцог остановил его грозным взглядом человека, оскорбленного в своем религиозном чувстве. Как бы низко ни пал король, все же он оставался для него королем. На монаха тоже нечего было рассчитывать: его лицо с одичалыми глазами, после каждого путешествия казавшееся еще более загорелым и испитым, появлялось в доме редко, и жил он в Сен-Мандэ мало — от поездки до поездки…