Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

Шифра сентиментальностью не отличалась — она вся бывала устремлена к ближайшей цели, она жила настоящей минутой, однако и ее занимал этот слитный стук каблучков, этот торопливый шелест платьев. Девичьи мордашки, утреннее небо, раскинувшееся над старинным, любопытным, за пятнадцать лет нисколько не изменившимся кварталом, где на каждом перекрестке означены в рамках имена крупных торговцев, — все напоминало Шифре ее молодость. Первое, что бросилось ей в глаза под черной аркой, которую нельзя миновать, если хочешь попасть с улицы Ап. Павла на улицу Эгинара, это длинная одежда раввина, шедшего в ближайшую синагогу. Немного погодя ей попался истребитель крыс с шестом и дощечкой, на которой висели мохнатые трупы, — тип старого Парижа, встречающийся только в этом квартале пахнущих плесенью домов, в этой штаб-квартире всех городских крыс. Еще немного погодя она встретила извозчика, — в дни своей трудовой юности она каждое утро могла наблюдать, как он тяжело ступает в толстых сапогах, не приспособленных к пешему хождению, бережно и совершенно прямо, будто причастник — свечу, держа в руке кнут — эту шпагу кучера, этот знак его достоинства, с которым он никогда не расстается. Улочку составляло несколько лавчонок, — там уже открывались ставни, — и Шифра снова увидела ветошь, развешанную как попало, вновь услыхала еврейский жаргон, и когда она, войдя в низенькую калитку отцовского дома, пройдя дворик и поднявшись на четыре ступеньки, дернула шнур, после чего раздался дребезжащий звон колокольчика, ей показалось, что она сбросила с плеч пятнадцать лет, которые, впрочем, не слишком ее тяготили.

Как и в былые времена, дверь отворила Дарне, дебелая овернка; на ее лоснящемся багровом, в нижней своей части отливавшем темной синевой лице, на стянутом узлом платке в горошинку, на белой оторочке черной наколки — на всем лежал такой глубокий траур, точно она служила в угольной лавке. По одному тому, как она отворила Шифре дверь, как она, поджав губы, улыбнулась ей, вызвав на лице Шифры точно такую же улыбку, нетрудно было догадаться, какую роль играет она при антикварии.

— Отец дома?

— Да, сударыня. В мастерской… Сейчас позову.

— Не надо… Я знаю, где это…

Шифра прошла переднюю залу, затем вышла наружу и сделала несколько шагов по саду, этому черному колодцу, обнесенному высокой стеной; в саду росли два-три деревца, а его узкие дорожки были завалены старьем: железным ломом, изделиями из свинца, художественной работы перилами, толстыми цепями, ржавыми, почерневшими, вполне гармонировавшими с унылыми кустиками, со старым позеленевшим фонтаном. Сад одним концом упирался в сарай со всяким хламом — там валялись остовы сломанной мебели всех эпох, углы его были забиты коврами, — а другим в мастерскую, во всех окнах которой стекла были сплошь матовые, чтобы даже с верхних этажей сюда не мог заглянуть нескромный взор соседей. Мастерскую до самого потолка в невообразимом беспорядке загромождали дорогие вещи, настоящую цену которым знал только их владелец: фонари, люстры, подсвечники, рыцарское снаряжение, курильницы, бронза античная и иностранная. В глубине — два кузнечных горна, слесарный и столярный инструмент. Здесь старьевщик с изумительным искусством и с терпением бенедиктинца чинил, копировал, подновлял старинные вещи. В прежнее время здесь с утра до вечера было очень шумно, хозяину помогали пять-шесть подмастерьев. Теперь слышен был только стук молотка по тонкому металлу да скрежет напильника при свете единственной лампы, свидетельствовавшей о том, что в мастерской еще не совсем замерла жизнь.

Когда Шифра вошла, старик Лееманс в длинном кожаном фартуке, засучив рукава и обнажив руки, покрытые рыжим пухом, отчего казалось, будто к ним пристали медные опилки, по модели, которая была у него перед глазами, шлифовал зажатый в тиски шандал в стиле Людовика XIII. Красное лицо старика пряталось в рыжей с проседью бороде, за прядями рыжих с проседью волос, так что его почти не было видно, даже когда он, услышав скрип двери, поднял голову и нахмурил густые неровные брови, из-под которых он смотрел, как смотрит гриф сквозь лезущий ему на глаза шерстистый пух.

— Добрый день, папуля!.. — молвила Шифра, притворившись, что не замечает, как старикан в смущении пытается прикрыть подсвечник, — он не любил, чтобы его заставали за работой и отрывали от дела.

— А, это ты, малютка?

Он коснулся своей старой мордой ее нежных щечек.

— Что у тебя стряслось?.. — спросил он, выводя ее в сад. — Почему ты нынче поднялась спозаранку?..

— Мне нужно с тобой поговорить об одном очень важном деле…

— Ну, пойдем!

Он повел ее к дому.

— Но только, знаешь, я не хочу при Дарне…

— Хорошо, хорошо… — улыбаясь в свою всклокоченную бороду, пробормотал старик и, входя, крикнул служанке, протиравшей венецианское зеркало и вообще всегда занятой наведением чистоты и порядка, отчего лоб у нее блестел, как паркет: — Дарне! Поди в сад, посмотри, нет ли меня там.