Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

Меро колебался. То, что он хотел сказать, представлялось ему чрезвычайно важным, — это был разговор не для бильярдной, куда король затащил его сыграть партию после завтрака. Но по удивительной иронии судьбы, преследующей низложенных самодержцев, участь иллирийской монархии решилась именно здесь, у зеленого сукна, по которому в траурной тишине сен-мандэйского дома с глухим, зловещим стуком катались шары.

— Так что же?.. — вытянувшись для того, чтобы достать кием шар, спросил Христиан II.

— Вот что, государь…

Меро подождал, пока Христиан сделает карамболь, который советник Боскович потом благоговейно отметил на доске, и не без смущения продолжал:

— Иллирийский народ ничем не отличается от других народов, ваше величество. Он преклоняется перед успехом, перед силой, и я боюсь, что роковой исход нашего последнего предприятия…

Король повернул к нему побагровевшее лицо:

— Ближе к делу, дорогой мой… В цветах красноречия я не нуждаюсь.

— Вы должны отречься, государь… — грубым тоном сказал гасконец.

Христиан взглянул на него с изумлением:

— От чего отречься?.. У меня же ничего нет… Прекрасный подарок сделал бы я моему сыну… Я уверен, что он предпочел бы новый велосипед, чем неопределенное обещание короны к его совершеннолетию.

Меро сослался на королеву Галисии. Находясь в изгнании, она отказалась от престола в пользу сына. Только благодаря этому дон Леонсьо недавно занял престол.

— Восемнадцать — двенадцать!.. — резко выкрикнул Христиан. — Господин советник! Почему вы не маркируете?

Боскович подпрыгнул, как испуганный заяц, и бросился к доске, а король напряг все свои физические и умственные силы, стараясь бить «от трех бортов». Элизе смотрел на него, смотрел, и его роялистские убеждения подверглись суровому испытанию: вот он, этот покрывший себя позором, потрепанный франт с открытой костлявой шеей; на нем свободная фланелевая куртка; в глазах у него, на губах, на крыльях носа видны следы желтухи, от которой он еще как следует не оправился и которая продержала его почти целый месяц в постели. Гравозский разгром, горькая участь всех этих молодых людей, душераздирающие сцены, которые разыгрывались в маленьком сен-мандэйском дворе, пока разбиралось дело Герберта и Эсеты, Колетта, валявшаяся в ногах у своего бывшего любовника, чтобы тот спас жизнь ее мужу, дни томительного ожидания, та настороженность, с какой он прислушивался: вот-вот раздастся страшный залп по команде, поданной как бы им самим, а тут еще материальные заботы, первые векселя Пишри, представленные ко взысканию, — вся свирепость обрушившегося на него злого рока не сломила беспечный нрав славянина, но его здоровье она подорвала.

После очередного карамболя Христиан сделал передышку, тщательно натер мелом кий и, не глядя на Меро, спросил:

— А как смотрит королева на мое отречение?.. Вы с ней не говорили?

— Королева тоже думает, что вам надо отречься, ваше величество.

— А! — слегка вздрогнув, сухо произнес король.

Странно устроен человек! Христиан обиделся на женщину, которую он не любил, чьей недоверчивой холодности и ясного взгляда он побаивался, которую он обвинял в том, что она все время видит в нем короля, что она надоедает ему постоянными напоминаниями о его правах и обязанностях, — обиделся за то, что она уже не верит в него, что она жертвует им ради счастья сына. Разумеется, он не ощущал боли обманутой любви, это не был для него удар в самое сердце, от которого хочется кричать на крик, — нет, он ощущал холод, какой остается у нас в душе после измены друга, после того как мы утратили чье-нибудь доверие.

— А ты как думаешь, Боскович? — неожиданно обратился король к советнику, который всем своим скопческим, встревоженным лицом напряженно следил за мимикой Элизе Меро.

Вместо ответа у ботаника вырвался быстрый жест участника итальянской пантомимы: он развел руками и втянул голову в плечи; это было безмолвное chi lo sa?[47], до того несмелое, до того ни к чему не обязывающее, что король не мог удержаться от смеха.

— Выслушав мнение нашего совета, мы изъявляем согласие отречься когда угодно, — насмешливо проговорил он в нос.

Затем его величество с еще большим увлечением принялся загонять шары в лузы, что было совсем не на руку Элизе, горевшему нетерпением уведомить королеву об успехе переговоров, которые ей не хотелось вести самой, ибо призрак короля все еще внушал ей уважение, — протягивая руку к опостылевшей ему короне, она чувствовала, что рука у нее дрожит.