Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы

Кот вдруг открыл глаза. Вряд ли там оставалось понимание, но скорбь прошла.

— Ты боишься смерти? — спрашивал Валентин Юрьевич. — Нет, я вижу, что не боишься, словно ты уже видишь, куда уходишь. Ты спокоен. А я вот нет, во мне нет тишины. Я не знаю, кто я, зачем я сюда пришел и почему я люблю тебя, хотя я человек, а ты пока еще котик.

Кружок застонал вдруг, жалобно и беспомощно, но с каким-то внутренним согласием, что все идет как нужно, что так надо. Он просто плакал, но не придавал этому бесконечного значения.

— Ну, ладно, надо прощаться, — проговорил Валентин Юрьевич, поцеловал кота и, поглаживая своего друга, который дышал все реже и реже, добавил: — Я хотел идти по лестнице вверх, к Богу, но я сломлен, Кружок. Не знаю, что меня сломило окончательно: то ли по плоти моей, то ли распад этого мира, то ли какой-то изъян в моей душе. Все оказалось бесполезным, — и он указал на книги. — А другим это помогало… Ну, ладно… Сейчас я и не знаю, как жить дальше. Я люблю жизнь и ненавижу ее. Зачем надо было такой ее создавать? Что это, сон, галлюцинация? Неужели так может быть?.. Да, бред это все, Кружок, бред, и слезы наши, и радость, и особенно рождение — все бред. Только одна смерть не бред. Она одна есть… Только я вижу, ты с этим не согласен. Ты отрицательно машешь хвостом. Я ведь знаю смысл всех твоих движений. Единственное, почему я сейчас страдаю, что не увижу больше твои глаза. Что люди? Их можно любить, но от них же и смерть…

…Почему ты не соглашаешься со мной? Ты думаешь, наверное, что ничего страшного с тобой не происходит, что есть только боль, но она пройдет, и ты окажешься там, где будешь опять на месте? Да? Или ты просто покорен высшей силе? Наверное, и смерти нет… Кружок, дорогой, ладно, прощай навсегда… — Валентин на мгновенье прикоснулся головой к нему. — Я еще буду жить без тебя, и, может быть, долгие годы, но я не найду то, что искал. Я буду мучиться и терпеть. А тебя я буду помнить до конца. А потом… Потом — я не знаю что…

Последний раз Кружок махнул хвостом и навеки закрыл глаза.

А через несколько дней Валентину послышалось его «мяу-мяу», такое ласковое и отрешенное, что он заплакал…

Коля Родимов слышал весь этот разговор с умирающим котом. Он встал и молча вышел из квартиры. И, проехав на автобусе, оказался в поле, совсем ясный и трезвый, но уже другой. Кругом опять было бесконечное пространство, голубые леса на горизонте, бездонность в небе и бездонность на земле; словом, непостижимая Россия.

И Родимов пошел навстречу этой бесконечности.

…После того как тот мир, в котором мы живем, исчез, после того как исчезли и многие другие миры и прошел невыразимый поток космического времени, тот, кто был «Валентином Юрьевичем», и тот, кто был «Кружком», встретились снова — «там», где не было уже ни земного времени, ни чисел, ни человеческого ума. И кем они стали — существами ли, бесконечным разумом или посланниками неведомого, — невозможно выразить на нашем языке.

Но все-таки, прибегая к нашей земной символике, можно сказать, что они долго хохотали, глядя друг на друга, ибо в их сознании промелькнула бесконечно далекая картина: Валентин Юрьевич, комната, книги и умирающий котик.

Происшествие

Григорий Петрович Гуляев, крупный мужчина лет пятидесяти, умер. На этом свете осталась от него в однокомнатной квартире жена — Наталья Семеновна, лет на десять моложе его, сынок Вова восьми лет и, кроме того, некоторые родственники, в том числе и такие близкие, как родная сестра — Елизавета Петровна, живущая бог знает где.

— Зря, зря Гриша умер, — говорила одна такая родственница, старушка Агафья. — Преждевременно, можно сказать…

— А кто же свое время знает? — возразила другая родственница, покрупнее телом. — Нас ведь, паразитов, не спрашивают, когда нам умирать.

Жена Наталья Семеновна ничего и никому не возражала, только вздыхала, думая о грядущем. А мальчик Вова вообще ни во что не поверил и решил, что папа просто уехал — в далекое-далекое путешествие и что он, мальчик Вова, тоже за ним скоро последует — туда, где папа.

Между тем нужно было организовывать похороны. На дворе уже стояли девяностые годы, конец второго тысячелетия, время невероятно тяжелое. Но Григорий Петрович был лицо ответственное, служивое, и организация, где он трудился, помогла. Хуже всего оказалось с могилой: место еле нашли, но зато на приличном, даже веселом кладбище. Верующий ли был Григорий Петрович или нет — насчет этого никому ничего не известно было, даже непонятно. Но, по крайней мере, гражданскую панихиду подготовили по правилам.

Она состоялась в клубе велосипедистов — там на первом этаже расположился громадный зал, окна которого выходили в зеленый, уютный и в меру поганенький садик. Гроб поставили у задней стены зала — прямо против входа. Были цветы, даже знамя и не так уж много людей. (Наталья Семеновна решила Вовку своего не пускать и отправила его на дачу к двоюродной бабушке.)