Том 3. Линия связи. Улица младшего сына

– Вы лежите, лежите спокойно, товарищ, нельзя так, – твердила Марина. – Мы – партизаны, вы у нас. Не бойтесь.

Моряк, бледный, обросший, сидел на койке и чудовищно исхудавшей рукой оттягивал на костлявой шее ворот рубахи, скрипя зубами, затравленно озираясь. Потом горящий взор его опять остановился на Володе. Он на мгновение закрыл глаза, покачнулся; слезы потекли по его серым щекам, а когда глаза его снова открылись, взгляд был уже более ясным и успокоенным.

– Пионер, – еле слышно сказал он, – спасибо тебе… Не дал там подохнуть, как собаке… Теперь если и помру, то честь по чести… По-человечески… А где документы? – вдруг взволновался он, шаря вокруг.

Его успокоили, сказали, что документы целы, находятся у комиссара. Скоро пришел сам комиссар, сел на табурет рядом с койкой, поправил одеяло на раненом.

– Товарищ комиссар, – обратился к нему Бондаренко, – я прошусь к вам. Зачислить прошу… Как встану, так давайте направление на передовую… А документы у вас? Комсомольский билет мой целый? На учет примете меня?

Потом он, совсем успокоенный, решив, что теперь все у него в порядке, тихо заснул.

Военфельдшерица Марина вышла вместе с комиссаром из санчасти. Володя последовал за ними.

– Безнадежен, – услышал он, – гангрена обеих ног. Даже если бы можно было ампутировать, то все равно… А в наших условиях – обреченное дело…

– И никак, ничего нельзя? – спросил комиссар. Марина только головой покачала. Володя подошел к ней, потянул за белый рукав халата:

– Тетя Марина… А может быть, ему кровь надо перелить? Ведь, говорят, помогает. Если надо – берите мою. Тетя Марина, может быть, его как-нибудь все-таки можно вылечить? Неужели он столько мучился – и все зря?

Ночь напролет Володя просидел у койки найденного им моряка. Сменилась Марина. Нину Ковалеву заменила ее подруга Надя Шульгина, прикорнувшая на тюфячке в углу. А Володя все сидел на табуретке, прислушиваясь к каждому стону Бондаренко, давал ему пить, мочил в ведре полотенце и прикладывал к голове моряка; уговаривал лежать спокойно, когда тот начинал припадочно биться на койке. И раненый прислушивался к голосу мальчика, приходил в себя, искал его руку своей рукой, слабо пожимал:

– Пионер… Браточек…

Сознание у него в такие минуты прояснялось.

– Ты из чьих будешь? – спрашивал он Володю. – А батько твой тоже тут, партизан?

– Нет, у меня папа, как вы, моряк, – спешил сообщить Володя. – Жив ли только, не знаю… На флот ушел. А мама в поселке наверху.

Раненый вдруг попросил:

– Слушай, милый, будь такой добрый… ну-ка, постучи мне по ноге… Ну, постучи, просил ведь, кажется! Да посильнее. Не слышу. Ведь прошу же!..

А Володя уже давно несколько раз кулаком ударил его сперва по колену, потом выше.

– Так я же стучу…

– Ничего не чую, – упавшим голосом проговорил Бондаренко. – Эх, браток, кончил я свое плавание… Выше колена уже на том свете. Скоро и с головой туда.

Он откинулся на подушки…

Весь следующий день Володя то и дело бегал наведываться о состоянии раненого. Он отпрашивался несколько раз с работы – в этот день возводили стенку в одной из верхних галерей, на угрожаемом участке, откуда, по сведениям, полученным у Ланкина, ждали вторжения немцев. И весь вечер провел Володя в санчасти. Он сидел на табуретке, качался от усталости и один раз, заснув, чуть но свалился на пол. Наконец Нина Ковалева уговорила его отдохнуть: сама села на табурет у койки, а Володя устроился на ее тюфячке в углу. Он ни за что не хотел уходить к себе. Лежа на жиденькой соломенной подстилке, Володя слышал сквозь дрему, как раненый говорил Нине:

– Хороший у вас народ, сестренка! С такими бы всю жизнь вместе… А пионер этот – ох, видать, боевой… Потом он после долгого молчания вдруг сказал:

– Эх, на звезды ясные хоть одним бы глазком взглянуть еще разок! И все… Ты-то еще наглядишься, сестренка… дружиночка…

Наутро ему стало совсем плохо. Он перестал узнавать Володю, метался на койке, разорвал на себе рубаху, выкрикивал слова команды и проклятия. А к вечеру затих, потом вдруг потянул на себя одеяло, подтащил его к самому подбородку, стал дышать все реже, реже и совсем перестал…

Марина наклонилась над ним со шприцем, взяла за руку и отложила шприц на белую тумбочку.

– Ну что же вы, тетя! Ну почему вы не делаете? – кинулся к ней Володя.

– Теперь уже не поможет, – сказала она…

И тогда Володя понял. Бросившись ничком на тюфячок в углу, он зарыдал так, как, может быть, никогда в своей жизни не плакал. Он вообще редко плакал – во всяком случае, никто не видел его уже много лет в слезах. А тут, как ни уговаривала его Нина Ковалева, как ни гладил по плечу пришедший Корнилов, он бился головой о соломенный тюфячок, который колол ему мокрое лицо. Ничего не чувствовал Володя, кроме страшного, яростного горя, которое рвало сердце и сотрясало все его маленькое напрягшееся тело.

Бондаренко отнесли в тот же подземный склеп, где лежало тело Зябрева, заложенное глыбами ракушечника.

А потом Володя нагнал в галерее Нину Ковалеву, к которой незаметно привязался за эти два трудных дня.