Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

В девятьсот же четырнадцатом здесь печать наложили на все: появилася администрация; после, в пятнадцатом, всю обстановку купил князь Максятинский; до революции жил; в восемнадцатом кто-то пытался внедриться, но был скоро вытеснен, а в двадцать первом здесь весело застрекотали машинки.

Отдел Наркомзема сюда переехал.

Глава третья Удар

1

Лизаша свалилась в безгласную тьму.

И — лежала: с опущенной шторою; села потом; в своей бледной, как саван, рубахе, головку и плечики спрятавши в космы: в сваляхи волос; так мертвушей сидела в постели, и — думала, думала.

Думала в тьму.

Из угла чернокожий мальчонок-угодник грозился изогнутым пальцем за бледно-зеленой лампадкой, бросающей мертвельный отблеск; похож был на мальчика, ножик во сне приносившего ей: проколоть; но не «о н» прокололся: она; с той поры пролетели столетья: мерели в ней чувства.

И даже «недавнее» — мертвая грамота.

В тихом мертвенье сидела, как в шкурочке порченой; павшей овечки; росли дыры впадин, стемнясь вокруг глазиков; личико все собралось в кулачок, — неприятненький, маленький.

Раз появилась мадам Эвихкайтен, — с газетой в ручках; и газету просунула:

— Что?

— Фон-Мандро.

— Обанкротился?

— Что?

— Он — сбежал!

— Оказался германским шпионом!!

— Полицией приняты меры.

В газете стоял: сплошной крик; но Лизаша не вскрикнула; в уши слова сострадания замеркосили: так издали; чуяла это; и вся исстрадалась в предчувствиях (с прошлого лета еще); теперь знала она: свой удар мертвоносный таскал за собой; звуки — «дро» («дро» — Ман — «дро»), звуки Доннера, стали теперь звуком «др».

Стал дырою: в дыру провалился.

Она закосила изостренным личиком:

— Нет, — уходите.

— Оставьте, оставьте!

— Оставьте в покое меня!

И свалилась, повесив головку, — зеленой валяшкою: в черную тьму.

* * *

Потом встала: такой неумытой зашлепой, — с улыбкой, сказали б, что — гадкой; не чистила зубы; садилась — мертвушею: в угол — за книги, которые кто-то оставил на стошке: Зомбарт («История капитализма»), Карлейль; и — другие; мадам Эвихкайтен просунула нос: сострадать; но просунула нос — только жадность узнать «что-нибудь» поподробнее и попикантнее:

— Ах, ах, — ужасно.

Была моралисткой; и — сальницей.

Вместе с мадам Эвихкайтен какой-то мужчина и пхамкал, и пхамкал: за дверью; и — в двери просился; она — не пустила, узнавши, что — Пхач: оккультист, демонолог (пытался просунуться к ней с утешением): сальник!

Да, — шла черноухая сплетня за нею; и — сплетничал Пхач; и язык, на котором они объяснялись, — язык, на котором в любви объяснялись в покойниках — трупные черви; хотели питаться кровавым растерзом: мерзавец, мерзавица!

Мир — протух в мерзи.

* * *

Над книгой порой оживлялася думами:

— Испепелить, сжечь, развеять: поднять революцию!

Сунулась раз голова неизвестной девицы в очках: некрасивая, стриженая:

— Вы — простите меня: я — Харитова; книги мои тут остались.

Лизаша читала Карлейля.

— Читайте, — потом я возьму.

Слово за слово — разговорились; понравилась: не было в ней любопытства к «несчастному случаю», разговорились о книгах; потом — о кружке, изучающем книги; потом — о работе партийной.

— Мы раз в две недели беседуем здесь: рефераты читаем и их обсуждаем; нам здесь — безопаснее: Пхач — оккультист; у него — свой кружок; подозрения — усыплены за спиной оккультиста.

Она рассказала о Киерке, о Переулкине неком, который жил прежде на Пресне, теперь же, скрываясь, капусту сажал в пригородных полях, сажал в ямы эсеров (и меньшевиков), а в минуту свободную о живорыбном садке размышлял.

— Ну, а — Киерко?

И — выходило, что первый он сверщик и сводчик того, что творилось в рабочих кварталах; он был Геркулес, отрубающий головы гидре реакции, вдруг появляясь в глухих переулках Москвы, точно тень; и — скользил вдоль заводов; рабочие с лицами, перекопченными в жаре вагранок, внимали ему, так слова разыгрались в Лизаше:

— Вынослив, как сталь тугоплавная.

— Киерко?

— Собственно, даже не Киерко он, а — Цецерко-Пукиерко.

2

В узеньком платьице из черношерстой материи, кутаясь желтою шалью (дрогливая стала), — просунулась робко в соседнюю комнату; Пхач, — как запхымкает, как зажует жесткий волос усов, залезающий в рот: ничего, кроме волоса, в нем не заметила; весь был покрыт волосами: горилла такая!

Слонялась по комнатам, жмурясь от света; глаза — провалились, утихли; зрачки — два прокола булавочных: малые, острые; жалась закисчиво по уголочкам, желая угаснуть: не быть.

Приходила Харитова:

— Ну? Как здоровьице?

— Как-то мне мрется.

— Вы с Киерко — поговорите: свои «мерикории» бросьте!

Понравилось слово — слиянье двух слов: «меланхолия», «мороки»; и — удивилась: опять этот Киерко!

Все наблюдала — внимательно: комнатки — пестрые, синеполосые, в клетку; в окошках — надувшиеся синевеи хорошеньких шторок с ландшафтами неба под ними и с белыми мелями вместо реки пересохшей; печной изразец — с вавилонами: синий.

Мадам Эвихкайтен в батистовой кофточке, беленькой, с синим горошком, овеянной кружевом, иссиня в синь дешевела нервической, плохо разыгранной томью.

Лизаше хотелось воскликнуть:

— Ведь экая дура с претензией!