Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

И над крышами дергались змеи; от дворика вихорок пыли вывинчивал, чтобы свинтиться с пылями, которые вздул Гнилозубов второй, потому что район переулочный — вихорел; то есть: квартиры подпыливали; заходивши винтами, заползав ужами, — они выволакивались из окошек на улицу; столб пылевой над Москвою бросался под небо, став хмурью и бурью; за тридцать пять верст извещались окрестности: вихрище — близится.

Вот отчего порвалась паутина, а Грибиков — слег.

2

Накануне еще неполезных вкушений своих он пытался просунуться в спор: под окошко; стояли там — Клоповиченко, печник и рылястый мужик; топорищем с размаху при-кряхтывал он по тесине; печник лякал пальцами глину.

И — слышалось:

— Долго ли будем хворать — от своего от хвоста? Это выслушав, Грибиков — дергом: за форточку:

— Ладно, — ужо тебе будет, — сказал он себе.

И подвыставил ухо; к нему приложился, чтоб голос услышать:

— Полено к полену…

Рылястый мужик положил свой тяпок топором на тесину:

— И будет…

Нос выставил Грибиков:

— Кто бы?…

— Костер тебе!..

Старою шамою он — к мужичку: сверху вниз:

— Ты что знаешь?

Поскреб безволосье куриною лапой.

— Я?

— Ты!..

— Я… которое — знаю, которое — нет… Кекал Грибиков:

— Вот и не знаешь. И сфукнул в кулак.

— Я то знаю, что валятся, точно в помойную яму, в нас всякие дряни…

Шипнул как на печке кусочек коровьего масла:

— В большую, брат, яму, — побольше и хламу… Ответил плёвом.

* * *

Подпахивал ямник, к которому шла в подчепечнике старая: с грязным ведром; раздавалось:

— Буржуй щеголял лошадьми!

— В щеку бил!

— Чертопханил.

— Кокошил…

— Куражился.

Грибиков лез из окошка глистой. Агитировал Клоповиченко:

— Когда забастовка, то липнет буржуй с поцелуями; ты его в — губы, он — щеку, не губы, подставит.

Не выдержал Грибиков:

— Умокичение! Гадил глазами.

Печник остроумничал и лякал пальцами с мокрою глиной:

— Буржуй из яйца, из печеного, высидит цыпу: зажарит — да сам же и слопает.

Грибиков — дернулся:

— Мир сотворили, да вас не спросили. Отплюнулись; и — продолжали свое; меж собой.

— Цыпу лопаешь?

— Хворостом брюхо напхай, — такой урч!

— Едим с урчами!

Грибиков сверху рукой гребанул:

— Оттого ты урчишь, что горшок каши слопал — роташку поджал: стал роташка полоской.

Не слушали:

— Едак восстанешь.

— Давайте же вместе урчать: урч подымем такой, от которого город провалится.

Грибиков трясся костлявым составом, свой палец в них тыкая:

— Можно сказать, — он шипел, как вода, пролитая на печь, — из болота вольно орать чорту.

— Сам чорт!

— Против явности спорите.

— Сам против явности сел: с сундучищами. Грибиков тут поперхнулся простуженным кашлем, схватясь за грудашку; и — сплюнул:

— Не плюйся!

— Ты что?

— А ты что?

— Я-то — то… Ты-то — что?

— Ты не чтокай!

— Шаров на меня не выкатывай. Сверху грозил им рукою:

— Трень-брень, — малодошлый работник, а — тоже вот… Чуть он не выскочил из-за окошка:

— С подшипником сделал — что?… А?

Ему — взлаем:

— Рабочий закон защищаю от хапов.

— Правов не имеешь!

— Сын курицын: шкуру содрать!

— С самого-то уж содрана: ходишь без шкуры. Два пальца поставил:

— Моя шкура, — пальцы согнул, — хоть не черного соболя.

Третий свой палец просунул меж ними:

— А все же — своя она. Кукиш показывал:

— На!

И захлопнул окошко.

Ушел к Телефонову: вместе ходили куда-то.

* * *

Наутро шпичок появился; в Бутырках уселся Анкашин Иван; Николай Николаевич Киерко либо обмолвился — в жужелжень миший.

— Павко [96]— давит мух.

И понесся летком в тепелке налетевшем, рванувши белье на веревках; столб пыли — за ним; был — во всюдах: Пар-фен Переулкин, Ивавина, Пэс, Твердисвечкин, Сергей Свистолазов, Денис Котлубанин, — с ним вместе.

Затылки чесали на дворике:

— Ясный донос!

— Кто бы мог?

— Не попакин ли?

— Он — и не нашинский; он — и не вашинский.

— Пашинский он: Пашин-прачкин.

— Его бы и сфукнуть.

А Грибиков кушал грибочки; и — охал, должно быть, от боли: на дворик — не шел; занавесил окошко; стал — шамой; стал — бабой.

Рвалась паутина над злой моркотой переулочной.

3

Фольговой Тихон Задонский — облещивал: венчиком; Грибиков зло одеяло откинул:

— Мой чашки!

— Поставь самовар! Переклейные стены отвесили задрани.

— Не шабалдашничай!

— Гнид не дави.

Потащился по комнате чортовой курицей — в тени: изъянить лицом; сел — на кованец, в угол: выглядывать в кухоньку, взором следя, чтоб хозяйство держалось в исправности карликом Яшей, который треньбренькал лоханями грязными, или, раструживая свою руку, приклепистый гвоздь забивал, или громко лучиной дрежжал, или, в угол забившись, в дыре носовой ковырялся спринцовкою.

Дни-денски слышалось:

— Живо!

— Не спи!

— Не скули!

— Не вихляйся!

Висел над ним Грибиков, дергаясь грызиной:

— Чорта пусти себе в дом, — так не вышибешь лбом.

И куриною лапою скреб безволосье, роташку поджавши, в подшипниках серых.

— Живешь — шаром-даром. Попреком укалывал.

— Деньги — плачу.

— А чьи деньги?

— Не ваши!

На это — не знал, что ответить (действительно, карлик исправно платил); и, схватясь за спадавший подштанник, некстати язвил он:

— На шее-то — жабры.

Не жабры, а — железы шейные: вспухли!

— Вздул жабры!

Как будто со зла это карлик вздул жабры: болезнь раздувала.

— Ты чашку смотри не разбей: я целкач заплатил.