Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

— Понимает Равеля[83]!

— Знаком с Дебюсси[84]!

— Даже… даже: с Матисом на «ты»!

О Мандро позабыли, стояло кругом: Дюпердри, Дюпердри, Дюпердри!

Уже всех пересек заостренной бородавкою Брюсов; и — замер один у стола, постаментом фигуры явив монумент своей собственной жизни: автобиографию.

5

Где же они — среброусые и седоусые дни?

Далеки!

Солнопечное время; снежишки сбежали в два дня; уж отмазались двери; профессор, надев плоскополую шляпу, террасою в садик ходил: пошуршать прошлогодним проростом, листвой перепрелой и серой, которая в солнце казалась серебряной, где уже полный пенечек промшел, где уже обнаружились сохлины над водороиной, еще сыревшей промоем дождя и пятном снеголеплин, пускающих из-под себя лепетавшие, полные отблесков, струи — под склон; где лежала дровина — полено к полену — с корою сырою и отставшей: узор обнаружить (в ней червь, древоточец, знать, жил).

На дровину вскарабкался, как показалось профессору издали, малый глупыш в неприятной, кровавого цвета кофтенке, кричавшей под солнцем, под ним, подобравши рукой свою юбку, в подол набирая дрова, загаганила Дарьюшка; там за забориком, мимо него промелькнула весенняя, голубоперая шляпка (весной появлялись двуперые шляпы); по небу летели сквозные раздымки; и небо присинилось там сквозь раздымки.

Профессор подставил свой лоб под припек; он припеки любил без затины; зноистое место себе выбирал; и сидел, из лица сделав морщ.

Тут окликнули.

Он сиганул через комнаты и очутился в передней: прищурил глаза; и — увидел: стоит долгоухий японец, задохлец лимонно-оливковый; в черном во всем, выдается плечом надставным, черным стриженым волосом усиков и волосятами вместо бородки под очень сухою губою, промаслившись жестковолосым прочесом прически, рукой поправляя очки, сквозь которые черные пуговки сосредоточенно смотрят, как будто они пред собою увидали священнейший лозунг.

Профессор, как Томочка-пес, сделал стойку — с готовностью кинуться: взлаем; японец присел, чтобы пасть.

— Чем могу я служить?

Мелкоглазый японец засикал, как будто слова подавал он с подливкой, — «сиси» да «сиси»; он страдальчески так выговаривал русские буквы; напружилась шея; и не выговаривал «е р».

— Я из Жапан плисол!

— ?

— Я писал с Нагасаки, цто скоро плиду к фам: из Жапан.

— А с кем же имею честь я? — не бросал своей стойки профессор.

— Я есть Исси-Нисси. Вот кто!

Теперь знал, что оливковый этот задохлец, стоявший пред ним, — разворотчик вопросов огромнейшей, математической важности, двигатель мысли, которого имя гремело во всех частях света в кругу математиков: имя громчей Ишикавы[85]; профессор стал вдруг просиявшим моршаном, блеснувши, как молньей, очками, — ну, точно стоял он в лучах восходящего солнца:

— Как-с?… Право, — считаю за честь… Из Японии?… К нам?… — протопырил японцу он обе ладони.

Японец, припав к ним, нырнул перегибчивой шеей под носом профессора, руку взял с задержью, точно реликвию; дернул и твердо и четко; подшаркнул: отшарком отнесся к стене, оторвавши ладонь; ведь понятно: профессор, который ему представлялся в стране Восходящего Солнца литым изваянием Будды, стоял перед ним, не как лозунг «Колобкин», — стоял как «Ван-Ваныч». «Ван-Ваныча» он и разглядывал — с пристальной радостью.

Да, — глядя в корень: в груди — разворох; галстух — набок; манишка — пропячена; выскочил — чорт дери — хлястик сорочки; жилет — не застегнут; уже из последней брошюры он понял: открытие близится в мир через этот пропяченный хлястик.

И — набок все галстухи!

Да, — в Нагасаки еще раскурял фимиам Исси-Нисси Ивану Иванычу: три панегирика тиснул ему в нагасакском научном журнале; себя же считал он вполне неуверенно шествующим за Иваном Иванычем — той же научной стезею.

«Ван-Ваныч» пошаркивал.

— Как же-с, читал с удивленьем, читал-с, — в «Конферешен» — о ваших трудах… Удивлялся… Пожалуйте-с!

Жестом руки распахнул недра дома, введя в кабинетик, откуда он тотчас же выскочил.

— Знаешь ли, Вассочка, — там Исси-Нисси стоит — дело ясное: из Нагасаки. Так нам бы ты чаю — ну, там… В корне взять — знаменитость!

Любил, побратавшись с учеными Запада, он прихвастнуть русской статью:

— Вы — да… Мы — у нас: в корне взять, — русаки!..

Приглашал отобедывать их он русацкими блюдами: квасом, ботвиньями и поросятами с кашей; когда-то дружил он с Леже, как потом приударил за Полем Буайе, в его бытность в Москве. И теперь предстояло все это: братанье, турнир математики и, наконец, громкий спор: о Японии и о России:

— Вы — да: вы — япошки… Мы, чорт побери, — русаки! Предстояло: нагрев тумаками японца, торжественно мир заключить:

— Впрочем, светоч науки — один, так сказать! Ветерок потянул из открывшейся фортки; и слышался тонкий щеглячий напев.

— Азиатский ученый!

6

Прищелились в двери: Надюша и Дарьюшка.

— Вот он…

— Японец.

— Сюсюка, картава…

— Лядащий какой.

— Недоросток.