Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— Время я с тобой только веду…

Хотел было уж звать народ — опять жалко стало Асимова.

— Хочешь, я за священником пошлю… Может, он еще чего скажет.

— Что ж скажет? Не виноват я…

Смотрит на него следователь.

— Скажи мне, Асимов, что мне сделать, чтобы ты поверил мне?

— Возьми деньги… — шепчет Асимов…

— Ты в церковь любишь ходить? Бываешь? Когда последний раз говел? Говори прямо — вины тут нет…

Неохота отвечать.

— Говел, как венчался…

— Лет двадцать пять — тридцать назад?

— Этак…

— В церкви был с тех пор? — Отвернул голову Асимов, вздохнул.

— Упомнишь разве!

— Дома-то хоть молишься?

— Чать, крестьяне.

— Молитву читаешь или так? Засосала тоска за сердце.

— Так…

Оборвался Асимов, оборвался и следователь, смотрит: дикий человек. Упал Асимов тяжело на колени:

— А то возьми… Ба-а-атюшка…

— Встань, встань… дикий ты, братец, совсем человек и на разных языках говорим мы с тобой.

Позвал следователь понятых, родных назад в избу, говорит старосте:

— Распорядись подводой.

Словно отрезало что: кончилось дело. Подняли головы, глядят на Асимова, как на нового человека: побелел, уперся в себе и стоит истуканом. Так и стоит с поднятыми плечами: на коленях валялся, деньги давал… Не возьмет в толк… за свои деньги обида… денег не надо!! Не надо, так не надо…

Кончилось все.

Вся деревня на улице.

В окна глядят, прильнули к стеклу асимовской избы — головы, головы, головы.

Стоит среди избы Асимов… Валяется Илька в ногах, молит отца открыть, где деньги зарыты.

— Не скажет, в жизнь не скажет! — горит глазами Степан, — так и сгниют…

— Ах ты, господи! Денег-то, денег! — качает головой сонный Евдоким, — всю деревню купишь.

— Пропадут!! — Оторвался было Степан от окна и опять уж весь в избе.

Опять махнул рукой, отошел даже от окна.

— Нет!

— Нищим бы роздал!! — раздумывает Алексей.

— Нищим?! — орет Иерихонская труба, — своим, пес, не даст…

Толкают друг друга, ждут, разгорелись.

— Так просто очумел от этих денег и сам уж себя сообразить не может. А что ему теперь в них?

«Что в них?» — спрашивает всякий себя и сильнее тянет туда к окну: откроет, нет ли?

Горят глаза, горят речи, вот-вот схватиться готовы в горячем споре, — на ком-нибудь сорвать напряжение, излить какое-то сосущее чувство неудовлетворенного раздражения.

Даже вдовы, и те насторожились: словно и их доля там, в этой страшной избе.

Готова подвода.

Идет!

Идет Асимов в последний раз по родной земле.

Жадно валит, ступает спешно за ним и родня и деревня, до моста дойдут… обычай такой, а там уж посадят и увезут навеки… Забежали ребятишки вперед: пятятся задом, не оторвутся от страшного, загадочного лица…

Думка одна у всех: отдаст ли деньги? И себе ничего не взял, чтобы не узнали, где прячет их… Врасплох захватило… Ох, человек!

Мост: стой!

Стал Асимов. Ни кровинки, — сжало там что-то железным обручем душу, и глядит она из его помертвелых глаз. Порядок порядком… взметнул боком вверх глаза:

— Прощайте, православные христиане… — Хотел сказать: «лихом не поминайте», и поперхнулся. Родная земля, в последний раз… что ж это вышло? Какой силой смахнуло, как рукой, все… прахом пошло… Захватило что-то внутри и рвет, отрывает душу от живого места.

Глядит Асимов в небо, налились глаза, страшно и скорбно глядит отлетающим взглядом. Впились в него: неужели не откроет?!

Илька повалился в ноги.

Толкнул кто-то Варвару, указывает на заморыша да на Асимова. Схватила Варвара сына на руки.

— Внучка пожалей, любимого внучка, ему скажи, где деньги зарыл.

Замерли все, притаили дыхание.

Едет мимо следователь, смотрит в налившееся нечеловеческое лицо, смотрит в жадно впившиеся, перекошенные лица деревни, и несутся ему вдогонку раскаты дикого:

— Будьте прокляты вы, брюхи ненасытные… Нет вам денег!!

IV На селе

Деревенское начальство само же и запустило подать, а тут стукнули: дай да подай; вынь да положь. Черкасским, тем хорошо — машина у них — то же город: хлеб сорок семь копеек, на две копеечки всего против города дешевле, а из медвежьего угла у тебя-то и всего семьдесят верст, а сыпь Ивану Васильевичу по двадцать семь копеек. Там соль тридцать пять копеек, тут пятьдесят, там «карасин» две копейки фунт, тут пятак тот же Иван Васильевич рвет. Черкасский сто пудов хлеба смотал — в развязке с податью, а ты ее половину всего отдал.

А подать одна у всех. Этак сказать, за тех черкасских всю подать машина платит, те вон и назмить на досуге стали, а ты и поспевай за ними со своим одром, как знаешь. Так у машины и думка одна, а одра-то своего хоть на части рви.